Дорогами жизни

- Что же ты ел эти дни? - пытаясь добиться какого-нибудь толку, расспрашивала Грысиха.

Но Грысь проговорил еще пару слов только после того, как поужинал и с удовольствием затянулся дымком из своей трубки. Он рассказал, что около шестого Тодорова улья он встретился с самим Тодором, а потом в одном месте встретил многих поддубовцев и еще кое-кого из соседних деревень.

- Вот тебе и рой, - полушутя заключил Грысь. - Тодор познакомил меня с батькой этого роя. Там у них не матка, а батька.

Больше старуха ни о чем не расспрашивала. Постепенно, день за днем все само собой становилось понятным.

На другой день после возвращения Грыся пришел на хутор Тодор. С полчаса они посидели в хате, поговорили намеками, как бывало, про пчел, а уже за полночь взяли топоры и направились к реке. Грысиха не сразу догадалась, куда они пошли, но утром, заглянув случайно под печь, все поняла. Грысь по своей хозяйской привычке принес домой несколько сухих тесин. Хозяйка проворно сунула их в печь, а когда Грысь проснулся, подошла к нему и, присев на кровать, стала шепотом просить:

- Ты уж делать-то делай, как знаешь, только чего не нужно в хату не приноси. Это ведь слава богу, что я огляделась, а если бы чужой кто зашел?.. Ты же слышал, небось: по всем деревням шныряют, хватают людей, стреляют, вешают...

В ту ночь Грысь с Тодором изрубили паром. Давно бы нужно было это сделать, да Грысь, пока был один, не знал, как будет лучше: разрушить паром и пустить его с водой или оставить в целости, чтобы при случае можно было переправить кого-либо из своих. Теперь же из партизанского отряда передали, что паром лучше уничтожить, иначе его могут использовать гитлеровцы. Придя ночью на переправу, Грысь первый раз в жизни с размаху ударил топором по вещи, которую сам с такой любовью делал. Паром вздрогнул и глухо, тревожно застонал. По реке стремительно прокатилось эхо и отозвалось где-то далеко в лесу.

На следующую ночь старики перетащили в прибрежные кусты все челноки и лодки, которыми могли воспользоваться враги. Потом, возвращаясь на хутор, остановились возле старого, в два обхвата, развесистого дуба. На толстых ветвях дерева, похожих на две вытянутые руки, стоял Грысев улей. Правая сторона его, если смотреть от поля, казалась беловатой; повыше с этой же стороны свисал лист березовой коры, похожий на козырек поношенной кепки. Левая сторона была почти черной.

Старики прильнули к дереву, приложили к коре уши.

- Чуешь, гудят... - с глубокой затаенной радостью сказал Грысь, показывая чубуком на улей. - Пять лет пустовал, а теперь, видишь, прилетел откуда-то рой и сел. Давно живут, с самой весны.

Тодор долго слушал молча, потом, отступив от дуба, присел на пенек и начал тихим грудным голосом, похожим на пчелиный гул:

- Тревожно пчеле стало дома, так она - в лес... Вот и мой шестой улей с семьей теперь. Живут себе пчелки и медок носят и размножаются... А если что, так они и постоять за себя умеют. Помню, покойница Бараниха хотела как-то мой рой поймать. Пчелы свились у нее на вишне, так она, ни слова мне не сказавши, за решето - и туда. А они ей такого задали жару, что она дней десять каталась, чуть богу душу не отдала. До самой смерти потом баба за полверсты обходила ульи. А мне тогда, признаться, больше пчелок жалко было, чем этой загребущей женщины. Добрая треть роя отсыпалась, так пластом под вишней и лежали...

Грысь заметил:

- Пчела жизнью жертвует, если нужно...

Промолвив это, он тоже отошел от дерева, нащупал ногой рядом с Тодором пенек, сначала выбил об него трубку, потом сел.

- А немец, слыхать, снова на Москву прет, уже в обход пробивается...

- Не пробьется, - по-прежнему тихим, но уверенным голосом сказал Тодор. - Напорется на рожон, чтоб ему пусто было. Тут вся земля нашим духом пропитана. Ничто чужое, вражье на ней не прорастет. Вчера я кусочек меду принес в отряд. Там у нас одна девочка лет пяти все болеет и болеет, бедная... Дал я ей этот кусочек, так она подняла головку, глядит на меня и спрашивает:

- Может, это, дедушка, из нашего колхоза медок?

- Из колхоза, - отвечаю.

- Ой, какой сладенький, - обрадовалась девочка, а личико так и посветлело, так и засветилось счастьем.

В лесу было тихо. Не только нижние листья дуба, но и те, что на самой макушке, были почти неподвижны. Казалось, что над дубом не голубое, с белыми прожилками, небо, а стеклянный навес. Прислушавшись, можно было различить пчелиный гомон, даже не подходя к дубу.

- Пилу на завтра подточить? - выгребая из кармана махорку, спросил Грысь.

- Подточи, - сказал Тодор. - Завтра мы поработаем на большаке, а там надо будет подумать и насчет немецкого имения в Бранчицах. Ходят слухи, что немцы согнали туда скотину чуть не со всего района. Ты там скажи своей, пусть сходит туда, проведает родичей... Ну, а теперь мне уже и до дому пора, скоро светать начнет.

Тодор поднялся с пня, молча пожал Грысю руку и исчез в темноте.