Дороги джунглей

Поезд шел по незнакомой местности. Долина сменилась горами. Но они не были похожи на горы Аттаппади. Потом снова была долина. И наконец замелькали каменные дома большого уру. Поезд остановился и дальше не пошел.

— Какой это уру? — спросил Кадан у носильщика.

— Бангалур, — ответил тот. Кадан никогда не слыхал о таком уру. Ему стало страшно. Он понял, что заблудился и теперь не сможет вернуться обратно в уру Розового дерева. От сознания того, что ему придется навсегда остаться в этом чужом враждебном мире, он заплакал. Чья-то рука опустилась на его плечо. Он отшатнулся, пытаясь сбросить эту руку. Он теперь боялся рук людей. Но рука сильно и в то же время ласково удерживала его за плечо. Он поднял голову и увидел перед собой человека в дхоти и клетчатой порванной рубахе. Что-то в лице этого человека понравилось ему. В нем не было той насмешливой враждебности, которую он видел в лицах полицейского, мальчишек-бродяг, жреца в храме и контролера.

— Кто тебя обидел? — спросил человек.

С тех пор как Кадан покинул Аттаппади, с ним никто так не разговаривал. Он рассказал человеку обо всем. Раман, так звали этого человека, все внимательно выслушал и сказал:

— Да, неважные у тебя дела. Пойдем со мной. Что-нибудь придумаем.

Он повел его куда-то в сторону от вокзала и этого большого уру. Они пришли туда, где не было ни каменных домов, ни поездов, ни автобусов. На грязной узкой улице, тесно прижавшись друг к другу, стояли простые глинобитные хижины, чем-то напоминавшие дома родного уру. Здесь жили, как потом узнал Кадан, рабочие плантаций. Раман вместе с матерью занимал небольшую хижину. В его доме нашлось немного риса, и Кадана накормили.

Раман устроил его на плантацию: деньги на обратный путь можно было заработать только там. Теперь Кадан уходил вместе с Раманом на рассвете и приходил, когда в хижинах зажигались огоньки очагов и керосиновых ламп. Весь долгий день они рыхлили землю под кустами кофе.

Кадану было легко с этими людьми, но их обычаи он не всегда понимал. Душными вечерами усталые мужчины пили воду, которая называлась арака. Арака обладала чудесным свойством изменять человека. Молчаливые становились болтливыми, грустные — веселыми, тихие и застенчивые — нахалами и драчунами. Однажды Кадану дали попробовать араки. Она обожгла ему горло, и глаза его стали плохо видеть. Он испугался и подумал, что с такими глазами в джунглях пропадешь. Через некоторое время ясность зрения вернулась, однако Кадан уже больше не пил араки. Здесь считали деньги — так никто не делал в его уру — и не всегда доверяли друг другу. Иногда они всей улицей ходили в небольшой храм неподалеку. И теперь, когда он был среди этих людей, он не чувствовал той враждебности четырехрукого бога, которая так поразила его в Коимбатуре. Четырехрукий стал чем-то нравиться ему, и Кадан даже находил в нем черты Великого бога.

Кадан стал привыкать ко многому, но с одним он не мог никак смириться. Это выходило за границы его миропонимания. И каждый раз, когда он встречал проявление этого качества в жителях приютившей его улочки, он физически болезненно ощущал нелепость и несправедливость происходящего. Этим непонятным и темным для него было пренебрежение к матери и неуважение к женщине. Он удивлялся, когда видел, как часто приниженно и робко обращаются женщины к мужчинам, жены к мужьям. Он не мог разобраться, в чем провинились женщины этого уру перед мужчинами. Когда он пытался спрашивать об этом, его не понимали. Его поражало и то, что женщины несмелы и несамостоятельны. Многие из них боялись без мужчин уходить за пределы своей улицы. Когда решались важные вопросы, женщин почти никто не слушал. Он хотел объяснить, что у мудугаров все не так, но ему не верили. Даже женщины не верили. Они покорно принимали существующее положение дел, и никто из них не думал протестовать.

Недалеко от хижины Рамана жила с мужем Лакшми. Невысокого роста, крепкая, с широким лицом и добрыми улыбчивыми глазами, она давно нравилась Кадану. Он иногда приходил к ее хижине и молча наблюдал, как она возится у очага, стряпая ужин мужу. Они почти никогда не разговаривали. Когда Кадан спрашивал ее о чем-нибудь, Лакшми отвечала односложно и неохотно. Она совсем не была похожа на разбитных и бойких женщин его племени. С каждым днем Кадана все сильнее и сильнее тянуло к Лакшми. Короткими ночами, лежа на циновке, он думал о ней, и тоска по горам и лесам Аттаппади теряла свою остроту и притаивалась где-то глубоко под сердцем. Ему хотелось видеть Лакшми каждый день. И каждый вечер он сидел перед ее хижиной. Однажды муж Лакшми, высокий рябой парень, остановил Кадана.

— Ты что все время торчишь у моей хижины? — недружелюбно спросил он.

— Я прихожу к хижине Лакшми, а не к твоей.

Парень от удивления раскрыл рот.

— Это моя хижина, а не ее. И она моя жена. Ты знаешь об этом, чужак?

Кадан об этом знал, но он не мог понять, почему хижина, в которой живет Лакшми, принадлежит ее мужу, а не ей.