Дороги и судьбы

Я была в гостях у Ирины, званый ужин, по-тамошнему обед. Кроме меня инженер Джим Казинс с женой Маргарет и юрист Питер Дайс — друзья Ирининого мужа Томми. Я была уже с ними знакома, Ирина не раз таскала меня с собою в американский загородный клуб. Выхоленные, хорошо одетые, благополучнейшие люди. Хотелось бы добавить — беззаботные, — но это не так. Время тревожное — война. Америка пока нейтральна, но именно «пока». К тому же Шанхай под властью японцев, они ставят палки в колеса иностранным фирмам, работать чертовски трудно, скорей бы домой! Привольной жизни иностранцев в полуколониальном Шанхае наступал конец… А жизнь их тут была в самом деле привольна: большие квартиры (у некоторых дома и сады), обилие дешевой прислуги, клубы, гольфы, теннисы, бассейны, верховая езда, повышенная зарплата — ведь оторваны от дома, ведь на краю света, за это надо платить… И Томми, и друзья его были людьми симпатичными, доброжелательными, мне нравилось бывать в их обществе, будто попадаешь на иную планету, живешь другой жизнью, от своей отключившись…

Отобедав, решили ехать в какой-нибудь ночной клуб. Выяснилось, что никто из присутствующих не слышал Вертинского. Он пел в то время в эмигрантском кабаре «Аркадия» на рю Думер. Самое просторное помещение из всех, где он в Шанхае выступал.

Овальная площадка для танцев как бы обрамлена столиками, стоящими на возвышении, джаз — на эстраде, артисты выступают там же.

Приехав, заняли два столика, их нам сдвинули официанты, почтительные и даже торжественные, нюхом, издали угадавшие приближение американцев с их твердой, с их прекрасной валютой. «Ну, где же ваш певец джаза?» — спросил Питер Дайс. Ирина сказала, что Вертинский не певец джаза. «Но он крунер! — заявила Маргарет. — Моя подруга его слушала и сказала: типичный русский крунер!» И хотя крунерами американцы называют тех, кто полуговорит, полупоет, чья сила не в голосе, а в интонации, ну, то же, что французские шансонье, дизёр, — а русского-то слова нет для этого! — однако и Ирину, и меня это слово обидело. Крунеров полно, а Вертинский один-единственный, особенный, ни на кого не похожий… Нас перебил Томми: «А, перестаньте! (Друзьям с усмешкой.) Я только и слышу от этих двух, что у русских все особенное, все самое лучшее, и литература, и музыка, и я уж забыл, что еще…» Подвыпивший Питер фальшиво пропел: «Оч-чи чьорни-и!» Добрая Маргарет с утешительной интонацией сообщила, что и в самом деле такую песню, как «Очи черные», завоевавшую мир, сочинили русские! Погас свет. На эстраде в луче прожектора возник Вертинский. «Прекрасно сложен и как элегантен!» — воскликнула Маргарет. Она явно продолжала свою утешительную работу… «Прощальный ужин!» — объявил Вертинский своим капризным тоном. Звуки рояля…

«Сегодня томная луна, как пленная царевна…» Крунер! Ваши крунеры только и умеют, что подвывать и завывать… Это придумать надо: назвать Вертинского крунером! «Сегодня музыка больна, едва звучит напевно, она капризна и нежна, и холодна, и гневна…» Как вкрадчиво, ласково и немного насмешливо он это произнес… Он поднимает свой бокал за неизбежность смены: покорность судьбе, но тоже чуть насмешливая… Он не завидует тому, кто ее ждет (пауза)… тоскуя, а все же то ли ревность, то ли неприязнь к тому, кто там дожидается, проскальзывает… Нет, не завидует, потому что знает: он совсем не тот, кто ей для счастья нужен, он — бродяга, перекати-поле, к устойчивости домашнего очага не способен, а тот, кто ее ждет, «он инок»! Это не пение, это резко скандированный речитатив, и в нем вновь неприязнь, насмешка… «Но пусть он ждет (гневно и торжествующе), пока мы кончим ужин!» — лукаво, даже слегка издевательски, с чувством превосходства над этим униженно там ожидающим. «Я знаю, даже кораблям необходима пристань…»

«О чем это он?» — спросил Томми. Ирина стала поспешно рассказывать — о чем. «Кто кого бросил — он ее или она его?» — поинтересовалась Маргарет. Питер отхлебнул из стакана и заявил: «Держу пари, это не шотландское виски. Это подделка!»

Вальс «Над розовым морем». Ничего вроде бы не делает, лишь плечами поводит, а почему-то видишь, как томно кружатся влюбленные пары и как все прекрасно и очаровательно: луна, море, вино, гитара… Вдруг тревога. «Послушай, о как это было давно…» Тревога нарастает: «Послушай, мне кажется даже…» — и горло перехватывает, и нет слов, только музыка… И вот будто другой совсем голос, трезвый, горький, знающий, что все прошло, жизнь растрачена впустую, надеяться не на что, да и тревожиться, собственно, уж не о чем… «И слишком устали, и слишком мы стары и для этого вальса, и для этой гитары…»