Дороги, которые мы выбираем

Весь подтекст его речи заключался в том, что. есть причины, понять которые доступно только серьезным, опытным людям, вроде него, Смирнова, и, конечно, Баулина, и которые не в состоянии понять крикуны вроде русоволосого парня по фамилии Липатов.

Смирнов так и сыпал цифрами, фактами, ссылался на разные учреждения, убеждал, доказывал… А мне слышалось, будто он говорит: «Конечно, им, Липатовым, «низовке», не понять того, что понимаем мы, руководители. Конечно, им разрешается покричать, покритиковать; он, Смирнов, понимает это и готов нести нелегкое бремя руководителя, вынужденного считаться с правом «масс» на критику. Но теперь, когда они, представители этих масс, воспользовались своим правом, можно и закончить, разойтись и приступить к очередным руководящим делам, которые доступны только нам, товарищам проверенным и облеченным…»

Он говорил негромко и невозмутимо. Своей подчеркнуто холодной, сдержанной манерой говорить он походил на человека-машину. Но я чувствовал, что, в отличие от робота, Смирнов сознательно усвоил эту манеру, стремясь показать всем, что принадлежит к особым, руководящим людям, которым чужды страсти, смены настроений и все такое прочее, свойственное обыкновенным, не приобщенным к руководству личностям.

И я подумал, что Смирнов — с его манерой держаться, говорить, со всей его формальной аргументацией — в присутствии этих ершистых, темпераментных людей кажется каким-то анахронизмом. Неужели собравшиеся здесь не чувствуют подтекста речи Смирнова? Неужели их не оскорбляет проникающая каждую фразу этого человека уверенность в том, что они, эти люди, за исключением, конечно, Ваулина, ничего не решают, что им и не дано ничего решать?

Меня все это возмущало. Усилием воли я взял себя в руки. И вдруг тревожная мысль прорезала мое сознание: «А зачем Баулин пригласил меня сюда? Почему не попросил подождать конца совещания в приемной или, сославшись на занятость, не направил ко второму секретарю?

Да ведь все очень просто, элементарно просто! Баулин знал, что я буду просить цемент: я предупредил его об этом еще по телефону. И вот, вместо того чтобы попросту отказать, он заставил меня прослушать все, что говорилось на этом совещании. «Всем цемента не хватает! Слышал? — спросит меня Баулин, когда все разойдутся. — Ну, вот тебе и ответ».

Я был так раздосадован, так разочарован своей внезапной догадкой, что почти пропустил заключительное слово Баулина. Да и говорил он очень недолго: сказал, что вопрос о состоянии жилищного строительства в области будет обсуждаться на ближайшем заседании бюро обкома и что это совещание дало для бюро важный материал.

Люди поднялись, заговорили, задвигали стульями. Липатов подбежал к Смирнову и, размахивая рукой перед самым его носом, стал в чем-то горячо убеждать. Смирнов оставался спокоен, слегка улыбался и медленно, аккуратно складывал в портфель свои бумаги.

Баулин стоял у двери и прощался с выходящими людьми. Я ждал, когда же Баулин обратит на меня внимание. Наконец мы остались вдвоем.

Я хорошо запомнил Баулина таким, каким видел его тогда, в первый раз. Изрезанное морщинами лицо выглядело сурово и настороженно. И когда он говорил, мне казалось, что секретарь обкома все время следит за собой, контролирует себя, свой голос, выражение лица, чтобы не появилась на нем случайная, неоправданная улыбка…

С тех пор я ни разу не видел первого секретаря обкома. И сегодня мне было достаточно одного взгляда на Баулина, чтобы заметить: что-то в нем изменилось. Я не сразу определил, что именно, но что-то изменилось в лучшую, «веселую» сторону. Потом я понял: Баулин помолодел. Да, да, это именно так, он выглядел помолодевшим, несмотря на очки, которых я не видел на нем полтора года назад!

Да и держался он как-то очень непринужденно. И, может быть, мне это только так показалось, но и сама комната — баулинский кабинет — представилась мне сегодня совсем не сумрачно-официальной, как прошлый раз, а тоже веселой и светлой. Впрочем, это, может быть, оттого, что тогда был вечер, а сейчас солнце светило прямо в окно.

Баулин плотно прикрыл дверь и медленно направился ко мне. Посмотрел на меня, почему-то усмехнулся, снял очки, сунул их в карман пиджака и сказал:

— Ну, здравствуй, товарищ Арефьев!

Он протянул мне руку, и я пожал ее. На какое-то мгновение он задержал мою руку в своей, оглядел с ног до головы и улыбнулся.

— Растешь…

Я не понял, было ли это вопросом или утверждением и к чему относилось его замечание: к тому ли, что я теперь начальник строительства, или я в самом деле стал выше ростом.

Я сказал:

— А вы за это время точно помолодели, товарищ Баулин.

Он ничего не ответил.

Некоторое время мы оба молчали. Потом Баулин спросил:

— Сколько же времени прошло с тех пор, Арефьев?

Я смутился. Вспомнил, что вел себя тогда глупо, резко, даже грубо… Потребовал немедленно, вопреки всем планам и сметам, строить дома для наших рабочих…

А ведь он мне помог. Не постеснялся признать, что был неправ, сделал вид, что не заметил моей взбалмошной, мальчишеской выходки…

— Полтора года, — тихо ответил я. — Даже больше…