Дороги, которые нас выбирают

— Ты помнишь, Боря, как мы собирались бежать в Америку? Добывать золото, тигровые шкуры и слоновую кость… не знаю уж, с чего мы решили, что там водятся слоны и тигры, но собирались… Ты помнишь, как мы основательно подготовились? О, у нас было все, мы были богаче, чем Робинзон Крузо, выброшенный на пустынный берег! Два ножа, и мешочек сухарей, и увеличительное стекло для добывания огня… Был компас и четыре рубля денег, даже, по-моему, четыре с полтиной, ты говорил, что до Байкальского парома нам хватит, а там уже можно намыть в горах первое золото… Ах, да, у нас же был еще пистолет… Смешной, почти игрушечный дедушкин двуствольный пистолетик, но как же мы гордились им! Мы собирались им и двумя перочинными ножичками сражаться с тиграми и дикарями, и убивать других врагов… Мы думали поступить в морские разбойники, пить джин и в конце концов жениться на красавицах и обрабатывать плантации… Ты помнишь все это? Ты называл себя: «Монтигомо Ястребиный Коготь», а меня ты называл братом, своим бледнолицым братом… И твой бледнолицый брат просит тебя, Монтигомо: поступи со мной и моими близкими так, как надлежит поступать с братьями. Хау. Я все сказал.

— Ты нашел правильные слова, бледнолицый брат мой, — заговорил Чечевицын, и голос его вновь зазвучал как тогда, в бричке, после странного его сна. — Я отдал душу, но в груди у меня еще бьется сердце, и твои слова поразили его, как стрела охотника поражает сердце бизона. Встань же с колен, бледнолицый брат мой, и дозволь краснокожему брату обнять тебя! Помню ли я? О, если б ты знал, брат, как я жалел, как я горько жалел, что ты не ушел тогда со мной, и мы не добывали вместе золото, тигровые шкуры и слоновую кость, и меха на Аляске, и не попали вместе к алеутам… И что поезда и дилижансы я граблю не с тобой, а с убийцей и предателем Акулой Додсоном, я жалел тоже… Я жалел об этом везде: и во Владимирской пересылке, и в Акатуе, и на золотых приисках… представь, я ведь попал на золотые прииски, но то были поганые прииски, совсем не те, что у Майн-Рида… Ты не поверишь, брат, но я до сих пор жалею, что ты не пошел со мной и предал меня… Конвой! Увести! Умри с миром, бледнолицый брат мой, с миром и песней смерти на устах, и пусть предки примут тебя в свой круг у костра в Краях Вечной Охоты. Хау! Я все сказал.

— Боря! Не-е-т! Я не делал этого! Бо…

Дверь захлопнулась, заглушив истошный крик.

* * *

Утром все прошло как по маслу.

Дезертиры не просто вышли из лесу, — они построились в колонну по трое, они маршировали, пусть и слегка вразнобой, и даже затянули какую-то песню. В общем, всем своим видом показывали: осознали, и раскаялись, и готовы послужить родине и революции, искупить и смыть кровью… Наверное, рассчитывали дать деру позже, отведя беду от родимых мест.

Два «максима» ударили кинжальным огнем.

Закончилось все быстро.

Взвод Крупенца — лишь эти бойцы отряда всерьез могли считаться кавалеристами — держал коней вповоду, но так и не дождался команды «На-а-а конь!», — догонять верхами и рубить убегавших к лесу не пришлось. Дезертиры как шли, так и полегли, — на дороге, плотной кучей. Трупы стащили к усадьбе, сложили рядком вдоль стены. Пусть местные хоронят… Или пусть бродячие собаки жрут.

— Заложников по домам? — спросил комэска, кивнув на каменный остов усадьбы.

— Да что ж ты такой дурак-то, Фокин… — буквально застонал уполномоченный. — Какое по домам? Тут их отцы сидят, братья старшие — взрослые, матерые мужики, почти все с германской вернувшиеся, винтовки с обрезами у всех в амбарах-сараях припрятаны… Отпустишь их, — тут через месяц новая банда объявится, и не птенцы желторотые, настоящая банда, боевая, обстрелянная. Все понял, Фокин? Командуй пулеметчикам!

«Максим» долго грохотал с крыши, расстреляв всю ленту и начав следующую. Наконец и здесь все закончилось. Добивали без выстрелов, штыками.

— Ну эти-то уж в банду не собьются? — показал комэска на сараюшку.

— Расстрелять. Вон к той стеночке поставить, где почище, и тем же манером.

— Та-а-ак… — Комэска, не таясь, расстегнул кобуру, положил пальцы на холодную рукоять нагана. — А выдай-ка ты мне, товарищ Чечевицын, приговор по всей форме…

Тут Фокин вспомнил про пару чистых приговоров, всегда лежавших у Чечевицына, поправился:

— Не-е, пять приговоров, свой на каждого. Но по всей форме, с именами-фамильями, с печатью, богомать твою, с круглой, и с годом рождения… А без бумажки я и клопа на твоей роже не расстреляю, товарищ Чечевицын, полномочиев у меня таких нет.

Они снова мерялись взглядами, и впервые комэска без страха заглянул в эти бездонные черные дыры. Ну подвал… а что подвал… не преисподня, чай.

— У тебя, Фокин, бумага на их расстрел в планшете уже лежит. Загляни и посмотри.

— Кака-така бумага?