Дороги моря

Она еле заметно кривится, будто я ее ударила, будто она не хочет об этом даже вспоминать, я изучаю ее заново, белая хлопковая рубашка прячет тело от взгляда, мне хочется смотреть на нее, в этом есть что-то нарцисстичное, если честно. Мораг ведет рукой в воздухе, – Мне ничего от нее не нужно.

Мне отчего-то не хочется отступать, столько лет, а я все еще жду, что она скажет что-то важное? Я сама себе смешна в эту минуту, я продолжаю, – Ты могла продать его, пока я была.. Не в себе.

Усмешка матери становится шире, лицо ее от этого не делается менее холодным, менее бесстрастным, если недавняя вспышка и была, она успела задушить ее на корню. Я пытаюсь сделать вид, что мне не жаль. Делать вид – это то, что записано у нас в генетическом коде, то, что мы с мамой умеем лучше всего.

– Я знаю, что ты любила этот дом.

Я хочу спросить «Как ты?», но не спрашиваю. Не решаюсь. Больше всего на свете я боялась свою мать. Возможно, она платила мне тем же.

Как ты? Не спрашиваю я. И не получаю в ответ «Это тебя не касается.»

Когда я ухожу, мы прощаемся сухо, еле слышно, избегая смотреть друг на друга. У меня в руках – ключи и документы, совершенно новая жизнь. Я не рискую предложить ей помощь – четыре голодные сущности у нее за спиной, она – не пожелает слушать. Я – не уверена, что справлюсь.

Она не просит меня вернуться домой, не просит заглядывать в гости.

Самое смешное в этой ситуации то, что ничего другого я от нее и не ждала. Самое смешное в этой ситуации то, что я ей за это почти благодарна, далеко не в первый раз за сегодняшний день.

Мысленно я снова тянусь к Альбе, ищу ее, ищу отчаянно, напряженно.

И не получаю никакого ответа.

Глава 3

От первой ночи в Доме на краю света я наивно продолжаю ждать какого-то озарения. Не решаюсь зайти в комнату Альбы, прохожу мимо, едва коснувшись двери. Прячусь в своей старой спальне, отмечаю, что она, кажется, проходила мимо моей комнаты также, как я прохожу мимо ее. Боясь потревожить, нарушить хрупкий внутренний баланс, стереть последнее напоминание о хозяйке, которой нет, и неизвестно, вернется ли. Старая спальная остается нетронутой, я думала, что выросла из нее, но оказывается, что выросло из нее только мое духовное сиротство. Перестало помещаться в эти стены.

Всю ночь я цепляюсь за одеяло, силясь найти рядом хоть кого-то, мерзну и в итоге проваливаюсь в глубокий сон без единого сновидения.

Я жду, что во сне ко мне придет Альба. Этого не происходит, я испытываю смесь из обжигающей тоски, детской почти обиды и тотального непонимания, что мне делать дальше. Я жду, что во сне меня найдут души, и когда этого не происходит, в очередной раз, не в первый и не в последний, я испытываю гордость. Все это – о здравых границах. Больше никто не может вторгнуться в мой разум до тех пор, пока я не пожелаю обратного.

Я вижу их за окном, они все еще там, наблюдают внимательно, как я варю утренний кофе, цепляются за живое с жадностью, но не вторгаются, не прикасаются. Воспоминание о том, как я путаю живое и мертвое, принимаю действительное (мертвецов) за желаемое (Илая) и как они пытаются согреться о мое измученное тело под тонким одеялом. Встряхиваюсь, на кухне пахнет кофе, на кухне пахнет морем.

Я вспоминаю как Альба в летящем домашнем костюме, белом с голубым, кружится по кухне, и мы смеемся, это мой последний визит сюда, и мы с ней готовы танцевать подо что угодно. Когда я вижу ее в последний раз – она еще танцует. В моих воспоминаниях она всегда танцует.

От Дома на краю света я жду как минимум чуда. Но Дом на Краю света не делает со мной ничего, кроме того, что он уже успел сделать.

Береговая линия кажется мне катастрофически заполненной, я всматриваюсь в их лица, пока не отворачиваюсь, не прикрываю устало глаза, все лица в памяти уместить фактически невозможно, но они находят меня после, на холстах и страницах моих скетчбуков, они находят меня в случайных набросках, они находят меня.

Я всегда видела на улице большей людей, чем там было на самом деле. Это не является проблемой сейчас, не являлось проблемой в детстве. Это не было проблемой до тех пор, пока однажды не попыталось подписать мне приговор.

Но в детстве – о, в детстве эти непохожие на других прохожие были моей таблеткой от одиночества. (Хочется сказать, что остаются до сих пор, но эта правда кусается.)

Видеть мертвых было для меня исключительной нормой, иногда даже более понятной и привычной, чем видеть живых.