Дороги надежд

Один возмущенный физик, выйдя из себя, публично обозвал Кларка «погромщиком». Прозвище подходило как нельзя лучше. Джозеф Кларк был похож одновременно на Уолта Уитмена и пирата на отдыхе. Сходству с Уитменом придавали высокий рост, крепкая крестьянская кость и тщательно ухоженная пышная борода. Да еще, пожалуй, глаза. Вернее, даже не сами глаза, а какая-то бешеная, непримиримая сумасшедшинка, которая появлялась в его больших добрых глазах, когда он заговаривал о физике.

А в пирата Кларк играл — играл искренно и заразительно весело, как мальчишка. Как все добрые сильные люди, он любил пошуметь. Независимо от того, ругал или хвалил он своих коллег, витал в парадоксах дискретного пространства или просил у дочери очередную чашку кофе, в его хриплом басе кипело громовое море. И модный спортивный костюм только подчеркивал добродушную грубость его манер.

Дэвид остался доволен. «Этот буйвол еще наломает дров, — думал он. Такого наворочает, что только держись…»

— Прав Эйнштейн? Прав. Прав Ньютон? Прав. Прав Дирак? Прав. Но все это — частные случаи чего-то общего, чего мы еще не знаем, будь проклята эта земля…

— Единая физическая теория? Вот уже несколько веков о ней мечтают все ученые. Вы хотите сказать, что нашли ключи к ней?

— Нет, — неожиданно тихо ответил Кларк. — Наверное, это не под силу одному человеку. Мне удалось кое-что найти, но пока это тоже — частность…

Горинг насторожился. Перемена тона была столь разительна, что большой пятнистый дог в углу террасы поднял голову и удивленно посмотрел на хозяина, потом — недоброжелательно — на Горинга.

— Это касается гравитации?

— Нет. Гравитация пусть подождет, будь проклята эта земля. Меня раздражает время.

— Время?

— Да, время. Всевышнее, всевластное, всепроникающее, безостановочное, неумолимое, неизменное, непрерывное, единонаправленное, неделимое, невидимое, абсолютное в своей относительности, разрушающее и созидающее, грозное и доброе, равнодушное, карающее…

Кларк говорил все громче и громче, и дог успокоенно положил голову на лапы.

— Мы переделали землю, мы остановили реки, мы растопили вечные льды, мы оросили пустыни, мы приручили океан, мы пробили дорогу в космос, мы заселили Луну, Венеру, Марс… Да что там — мы проникли в собственные душу и тело, сбили замки с тайников мысли, вдохновения, творчества, окунулись в глубины микромира и воспарили к чудовищно далеким галактикам… А время? Время идет, божественное и непостижимое. И мы покорно лезем ему в пасть, как наши первобытные пращуры. Римляне придумали бога времени Сатурна — а мы?.. Помните, у Гойи — «Сатурн, пожирающий своих детей»?

— Гойя?.. Кто это?

Кларк даже поперхнулся:

— Не шутите так зло, Горинг. Неужели вы не знаете Гойю? Вы не любите живопись?

Дэвид, слегка смутившись, быстро нашелся:

— У меня не было времени, шеф. Я изучал математику.

И Кларк мгновенно забыл о Гойе.

— Вот видите — у вас не было времени. За тысячи лет мы пальцем не пошевельнули, чтобы хотя бы потревожить мистическое божество. А сегодня эта мистика, это «неизвестно что» закрыло нам дорогу к дальним звездам, поставило предел нашим знаниям, нашим желаниям, нашей воле. Время загнало нас в скорлупу Солнечной системы, повалило на прокрустово ложе длительности человеческой жизни, связало по рукам и ногам стереотипной формулой «несбыточное»…

— Вы поэт, Кларк, — криво усмехнулся Дэвид.

— Поэт? К сожалению, нет, Горинг. И зря — поэты, по крайней мере, вечно воюют с этим дряхлым богом, вечно бунтуют против него. Но я — физик. Я хочу знать, что это такое, как оно выглядит, это время. Я хочу мять его, рвать, растягивать и сжимать, выпаривать в ретортах. Я хочу согнуть его в дугу для начала…

Кларк так темпераментно показал, как он мнет и гнет в дугу время своими волосатыми кулачищами, что Горингу стало не по себе. Как всякий нормальный человек, он интуитивно побаивался пьяных и сумасшедших.

На террасу вышла высокая смуглая девушка в шортах и цветастом переднике.

— Еще кофе?

Кларк посмотрел на нее сердито, как машинист, вынужденный на полном ходу остановить состав перед неожиданным светофором.

— Нет, не надо. Впрочем, как мистер Горинг.

— Если можно — еще чашечку. Волшебный напиток, мисс…

— Меня зовут Мэгги.

— Дэвид, — Горинг поклонился, подумав, что такой девушке должно быть невероятно скучно в глуши. Мэгги рассматривала его открыто, без тени церемонного стеснения, с легким вызовом. В синих глазах поблескивала все та же кларковская сумасшедшинка, видимо, фамильная.

— Моя дочь, — проворчал Кларк, провожая ее взглядом, совсем не соответствующим тону. — Сладу нет. Угнетает старика…

— Какой же вы старик, шеф? Глядя на вас, невольно думаешь, что бессмертие — вполне достижимая и банально простая штука.

— Ну-ну. Просто время пока побаивается меня.

— Вот видите. А вы хотите согнуть его в дугу.

— Я не шучу, Горинг. Смотрите-ка сюда…