Дороги свободы. Том 2. Отсрочка

На самом деле ему хотелось больше не видеть ни ее, ни девочку, ни корзину. Он сделал несколько шагов по коридору, остановился, зажег сигару. Море было голубым и спокойным, он скользил вдоль моря, он думал: «Что со мной происходит?» Таким образом, ответ этого человека был категоричным: «Будем расстреливать, арестовывать, сажать в тюрьму». И все это для тех, кто чем-либо ему не подходит. Матье захотелось понять. Никогда еще не бывало, чтобы он чего-то не понимал; это была его единственная сила, единственная защита, его последняя гордость. Он смотрел на море и думал: «Я не понимаю, и тогда я выдвинул нюрнбергские требования. Эти требования были вполне определенными: прежде всего почему я еду на войну». Это было не очень-то хитро и однако совсем неясно. Что касалось его лично, все было ясно и четко: он играл и проиграл, его испорченная жизнь позади. Я ничего не оставляю, я ни о чем не сожалею, даже об Одетте, даже об Ивиш, я никто. Оставалось само событие. Я заявил, что теперь, через двадцать лет после заявлений президента Вильсона, войдет в силу право на свободное перемещение для тех трех с половиной миллионов человек… все, чего он достигло сих пор, было соразмерно его человеческим возможностям, маленькие неприятности и провалы, он видел, как они наступают, он им смотрел в лицо.

Когда он брал деньги в комнате Лолы, он видел купюры, он их трогал, он вдыхал аромат, который витал в комнате; и когда он расставался с Марсель, он смотрел ей в глаза, говоря с ней; его трудности были всегда связаны только с ним самим; он мог себе сказать: «Я был прав, я был виноват»; он мог судить самого себя. Теперь это стало невозможным и снова господин Бенеш дал ответ: новые смерти, новые заключения в застенки, новые… он подумал: «Я иду на войну», и это ничего не значило. Случилось нечто, что его превосходило. Война превосходила его. «Дело не в том, что меня превосходит, просто она не здесь. А кстати, где она? Повсюду: она зачинается в любом месте, поезд углубляется в войну, Гомес приземляется в войну, эти курортники в белом прогуливаются по войне, нет ни одного биения сердца, которое бы ее не питало, ни одного сознания, не пронизанного ею. И однако она похожа на голос Гитлера, который заполняет поезд и который я не могу слышать: Я ясно представил господину Чемберлену то, что мы теперь считаем единственно возможным решением; время от времени кажется, что ты сейчас к ней притронешься — все равно где — в соусе турнедо, протягиваешь руку, и она исчезает: остается только кусок мяса в соусе. «Да! — подумал он, — нужно быть одновременно повсюду».

Мой фюрер, мой фюрер, ты говоришь — и я превращаюсь в камень, я больше не думаю, я больше ничего не хочу, я — только твой голос, я его подожду у выхода, я пропущу его через сердце; прежде всего я являюсь рупором немцев, именно ради немцев я говорил, что не собираюсь оставаться пассивным наблюдателем действий этого безумца из Праги; Филипп думал: я буду мучеником, я не уехал в Швейцарию, и теперь мне остается только быть мучеником, и я клянусь стать им, клянусь, клянусь, клянусь; тихо, шикнул Гомес, слушаем речь марионетки.

— Говорит Парижское радио, не отходите от приемников: через некоторое время мы будем передавать французский перевод первой части речи рейхсканцлера Гитлера.

— Вот видишь! — сказал Жермен Шабо. — Видишь! Не стоило выходить и бегать два часа за «Энтранзижаном». Я же тебе говорил: они всегда так делают.

Мадам Шабо положила вязанье в рабочую корзинку и пододвинула кресло.

— Скоро узнаем, что он сказал. Не нравится мне это. У меня от этого как бы сосет под ложечкой. А у тебя?

— Тоже, — признался Жермен Шабо. Радиоприемник гудел, два-три раза проурчал что-то, и Шабо сжал руку жены.

— Слушай.

Они немного наклонились, прислушиваясь, и по радио запели «Кукарачу».

— Ты уверен, что это Парижское радио? — спросила мадам Шабо.

— Уверен.

— Значит, передают музыку, чтобы мы запаслись терпением.

Голос пропел три куплета, затем пластинка остановилась.

— Ну вот, — сказал Шабо.

Послышалось легкое потрескивание, и гавайский оркестр заиграл «Ноnеу Мооn»[25].