Дороги, ведущие в Эдем

— Черт, да мне уже пятьдесят один, — сказал он, скостив себе четыре года. — Не могу сказать, что ощущаю их.

Он действительно их не ощущал, может, потому, что ветер утих, а солнце стало припекать вовсю. Как бы то ни было, надежды его снова возродились, он снова был бессмертен, снова был человеком, у которого имеются планы на будущее.

— Пятьдесят один. Это пустяки. Самый расцвет сил. Если следить за собой. Мужчине вашего возраста нужен уход. Забота.

Действительно ли на кладбище можно не опасаться охотниц за мужьями? Этот вопрос, пробегая у него в мыслях, застрял на полпути, пока он рассматривал ее уютное и доверчивое лицо, заглядывал ей в глаза в поисках вероломного умысла.

— А ваш отец. Он… — мистер Белли сделал неуклюжий жест, — где-то поблизости?

— Папуля? Да нет. Он ни в какую. Наотрез отказался быть похороненным. Так что он дома.

Зловещее видение возникло в воображении мистера Белли, и даже следующие слова собеседницы — «его прах» — не смогли его полностью развеять.

— Что ж, — пожала она плечами, — такова была его воля. О, понимаю, вы недоумеваете, что же я здесь делаю? Я живу неподалеку. Прихожу сюда прогуляться, отсюда такой вид…

Оба повернулись, чтобы взглянуть на панораму — на шпилях некоторых зданий колыхались облачные вымпелы, окна сияли отраженным солнечным светом, словно миллионы слюдяных чешуек.

— Какой великолепный день, в самый раз для парада! — воскликнула мисс О’Мигэн.

«Вы очень милая», — подумал мистер Белли, затем озвучил свою мысль и тут же пожалел об этом, поскольку, конечно же, она спросила почему.

— Потому что вы так мило это сказали, про парады.

— Видите? Как много у нас общего! Я ни одного парада не пропустила, — объявила она торжествующе. — Обожаю горны. Я и сама умею горнить, раньше играла, еще в школе Святого Сердца. Вы сказали, — она понизила голос, словно затронутая тема требовала погребальной интонации, — дали понять, что любите музыку. Знаете, у меня дома тысячи старых грамзаписей. Ну, сотни. Папуля ими занимался, по работе. Пока не вышел на пенсию. Покрывал шеллаком пластинки на фабрике грамзаписей. Помните Хелен Морган? Я с ума по ней схожу, она сногсшибательна просто.

— Господи боже, — прошептал он.

Руби Киллер, Джин Харлоу — это были его страстные, но излечимые увлечения, но Хелен Морган — бледный, как альбинос, усыпанный блестками призрак, переливающийся при свете рампы в «Зигфелде»[19], — до чего же, до чего же он ее обожал.

— А вы верите, что она спилась и умерла от этого? Из-за какого-то гангстера?

— Какая разница? Она была восхитительна.

— Иногда, в одиночестве, когда все опостылело, я воображаю, что я — Хелен Морган. Представляю себе, как выступаю в ночном клубе. Знаете, как это интересно?

— Знаю, — подтвердил мистер Белли, любивший воображать, что он стал невидимкой и с ним происходят всяческие приключения.

— Можно вас попросить об одном одолжении?

— Конечно. А чем я могу…

Она набрала побольше воздуха и задержала дыхание, словно ее накрыла волна застенчивости. Вынырнув, она произнесла:

— Не могли бы вы послушать, как я ее изображаю? И сказать мне все как есть, начистоту?

Она сняла очки, серебристая оправа оставила на ее лице заметные вмятинки. Глаза ее, оголенные, подернутые влагой и беспомощные, будто ошалели от свободы, реденькие ресницы трепыхались, словно птички, внезапно выпущенные из клетки после долгого заточения.

— Ой. Все расплывается. Теперь дайте волю воображению. И представьте, что я сижу на рояле — боже, извините меня, мистер Белли!

— Ничего. Забыли. Итак, вы сидите на рояле.

— Сижу на рояле, — повторила она, мечтательно запрокидывая голову и принимая романтическую позу.

Она втянула щеки, губы ее приоткрылись, а мистер Белли тут же прикусил губу. До чего же безвкусно смотрелась эта чарующая гримаска на щекастом розовом лице Мэри О’Мигэн, она заблудилась, ошиблась адресом. Мэри выждала, словно прослушав вступление, и…

— Не покидай меня, нет, не надо, здесь ты — в окошке свет. Все так хорошо, когда ты рядом, все плохо, когда тебя нет.

Мистер Белли был поражен, потому что услышал тот самый голос — голос Хелен Морган, та же чувственная мягкость, изысканность, та же нежная вибрация на высоких нотах. Но это было не подражание, казалось, так звучал собственный голос Мэри О’Мигэн, обнаруживая ее подлинную тайную сущность. Постепенно она забыла о театральной позе, сидела прямо, зажмурив глаза, и пела:

— Как ты мне нужен, к тебе прибегаю, если случится беда. Не покидай меня, нет, я не знаю, к кому мне бежать тогда?