Дорогие Американские Авиалинии

— Повторите ваше имя.

— Валенты Мозелевский. Starszy kapral, Drugi Korpus Wojska Polskiego.

— По-итальянски, пожалуйста. Или по-английски? А? Немножко понимаете?

— Я был во Втором польском корпусе. Служил капралом. Помните Монте Кассино?

— Я там был.

— И я.

Валенты похлопал себя по ноге:

— Частично еще там.

— А теперь вы здесь.

— Это случайно вышло.

— Вы о потерянной ноге?

— Нет, о приезде сюда. В Триест.

— Пожалуйста, — сказал полковник, — объясните.

И Валенты стал объяснять. Когда он дошел до роли Франчески, полковник вскинул руки и воскликнул:

— Ну конечно! Девица. Всегда бывает девица. Копни поглубже — и найдешь, что и вся эта проклятая война из-за какой-нибудь девицы. Немецкой пташечки, которая не захотела раздвинуть ноги для малыша Адольфа, а? Послала его подальше. Ладно, слушаю.

Когда Валенты закончил, полковник предложил ему сигарету и закурил сам.

— Ну вот, типичная амартия, — сказал полковник, помолчав. — Знаете, что это такое? Это слово из греческой драмы. Невинное действие с криминальными последствиями, вот что это значит. Это как Эдип вставил мамаше, и началось. Правда, грустная история — у вас. Сели не на тот поезд, и теперь из-за этого молодой парень убит. И мне теперь приходится улаживать большую бучу, от того что парень убит. Тут горячая кровь. У людей, я имею в виду. Горячие люди живут. Чертовы юги — это еще полбеды. Вам, конечно, придется уехать домой.

— У меня нет дома, — сказал Валенты. — Немцы пустили ему кровь, а потом тушу поделили в Ялте. Сейчас Россия обгладывает кости.

— Как поэтично. Что ж, тогда вам не надо ехать домой, — сказал полковник. — Тогда просто поезжайте куда-нибудь, в какое-нибудь место. По мне, так хоть к черту на рога. И знаете, я настаиваю на этом. Учитывая заваруху и все остальное.

— Здесь и есть какое-нибудь место.

— Уже нет, — ответил полковник.

«Здесь и есть место. Уже нет». Господи Иисусе. Врезавшись влобовую в эти строчки, я закрыл книжку, сунул ее обратно в сумку и пошел на улицу покурить. Наверное, в последний раз. Очередь на контроле при входе в терминал завивается до самого Шебойгана. [95]Она так осязаемо устрашает, что я вернулся в зал и сел на свое старое место — под вашими вздымающимися голубыми «А», за пределами охраняемого терминала, возле билетных касс, на свой насест, где прошла моя ночная вахта. Нужно перевести дух, перед тем как снова влиться в эту змеящуюся тоску. Я не готов, опять не готов ставить свои разношенные башмаки на этот спотыкающийся конвейер; за последние двадцать четыре часа их столько раз просветили рентгеном, что они вот-вот мутируют. В Лос-Анджелес прилечу в трехглазых ботинках, которые к тому же светятся. И до чего же унизительно стоять в одних носках! Ладно, лучше не начинать.