Дорогие дети: сокращение рождаемости и рост «цены» материнства в XXI веке

Дан Хили объясняет[237], что императив «игры в поддавки» не является постсоветским изобретением. Исследователь обнаруживает его истоки в послевоенных произведениях культуры, в которых женщинам предписывалось брать на себя больше ответственности за создание и сохранение брака, но избегать гендерных конфликтов посредством отказа от претензий на лидерство. Советская идеология в области семьи стояла, по мнению Дана Хили, на «трех китах»: замалчивании секса, жизнерадостности и гендерной бесконфликтности. Замалчивание секса объяснялось страхом советских идеологов перед положениями Фрейда о неустойчивости гетеросексуальности. Идеи основателя психоанализа считались опасными, поскольку они «могли внушить рабочим массам бесконтрольные желания».

Жизнерадостность, в свою очередь, встраивалась в концепцию «принудительного» счастья советского человека, который/ая не мог/ла быть несчастен/на, поскольку жил/а в лучшей из существующих стран. Идея поддержания гендерной бесконфликтности, обеспечивающей согласие женщин нести двойную нагрузку при передаче символического лидерского статуса мужчинам, возникла, как считает Дан Хили, в связи с колоссальными потерями мужского населения во время войны. Чтобы «заполучить» мужа в ситуации обостренной конкуренции на брачном рынке, женщинам предписывалось демонстрировать самоотверженную заботливость, которая должна была исцелить опаленных войной защитников родины.

Свои тезисы профессор Оксфордского университета иллюстрирует, обращаясь к сюжету классической киноработы Ивана Пырьева 1949 года «Кубанские казаки». Главными действующими лицами картины являются председатель колхоза, казак Гордей Ворон, олицетворяющий образ хорошего руководителя, и председательница соседнего хозяйства Галина Пересветова, воплощающая тип безупречного лидера. Гордей и Галина влюбляются друг в друга. Но «мужская гордость» не позволяет Ворону открыться перед успешной женщиной. Галина, следуя культурным нормам времени, не может сама инициировать сближение. Чтобы воодушевить избранника, Пересветова позволяет ему выиграть у себя на скачках, отказываясь от любых претензий, которые могу привести к конфликту. В результате любящая пара соединяется на фоне колосящегося поля, символизирующего оптимистическое будущее.

В наше время речь идет не о численной нехватке мужчин. Под риторической фигурой «правильного партнера» понимается мужчина определенного экономического класса. Так, в процессе дискурсивной селекции той социальной группы, которая сегодня обозначается привлекательной в смысле брачных отношений, отражается постсоветская классовая сегрегация. С оформлением «новых богатых» и «новых бедных» в России складывается культура гламура — система знаков принадлежности к «высшему обществу». Российский гламур изображает бытие новой элиты, не просто перечисляя и демонстрируя роскошные вещи, которыми обладают богатые. Его притягательность состоит в идее счастья, приписываемой этому обладанию.

Татьяна Михайлова демонстрирует, как в российской культуре гламур приобретает функции главной и центральной символической власти, в том числе вбирающей в себя и власть политическую. Утверждение российского гламура также совпадает со сменой идеологического вектора с демократического на неотрадиционалистский[238]. Хорошим примером этой трансформации являются романы Оксаны Робски, в которых описывается жизнь в роскошных московских пригородах. В произведениях писательницы отражены намеки на новые социальные ожидания, тесно сплетенные с государственной идеологией. В каком-то смысле Робски переводит императивы этой идеологии на язык человеческих историй. В мире ее романов социальная мобильность женщин воображается возможной посредством обмена доведенной до совершенства внешности на доступ к богатствам мужчин.

Женские персонажи книг Робски никогда не подвергают сомнению факт собственной экономической зависимости от мужей и любовников, напротив, они используют эту зависимость как прямой путь к получению власти и контроля над теми, кто менее удачлив, чем они[239]. Мужчинам в этом мире высокое общественное положение «дается от природы» — им не нужен социальный лифт, они и так находятся на самом верху иерархии. Представители других социальных групп едва ли попадают в объектив Робски. Точнее, под определение «мужчины» попадают только обитатели верхушки социальной пирамиды. Само слово «мужчина» в этой системе знаков описывает скорее классовую, нежели гендерную или биологическую принадлежность.