Дорогие спутники мои

Суворов служил в прославленной на пашем фронте стрелковой дивизии, первой у нас удостоенной гвардейского звания, и по всему фронту как забавный анекдот облетел приказ командира ее генерала Краснова. В приказе было написано: "в связи с присвоением нашей дивизии высокого звания гвардейцев, в соблюдение традиции великой русской гвардии" "всему личному составу дивизии отпустить гвардейские усы".

— Не окопная лп шутка - этот приказ?

Суворов оторопел от вопроса и то ли обиделся, то ли рассердился и снова, теперь уже демонстративно, погладил усы.

Потом втроем мы шли по Литейному от улицы Воинова к Невскому. На углу Кирочной Борис Михайлович вдруг заторопился, сунул нам в руки талоны на обед и распахнул тяжелые двери Дома офицеров.

Так мы оказались в чистой просторной столовой с длинным рядом столиков, покрытых белоснежными скатертями. На столиках, сверкая никелем и стеклом, стояли приборы с горчицей, солью и перцем. Это была роскошь, от которой мы с Георгием успели отвыкнуть. Впрочем, суп, поданный нам официанткой в наколке, мало чем отличался от того, что на переднем крае именовали брандахлыстом.

Обстановка, царившая в столовой и во всем Доме офицеров, чистота, порядок, уют, тотчас заставили нас подтянуться. И беседа наша пошла не так, как на улице.

Особенно скованно почувствовал себя Суворов. Мне казалось, он облегченно вздохнул, когда мы снова вышли на Литейный.

Через несколько месяцев я снова встретился с Суворовым в маленькой деревушке со странным названием Черная голова.

— Знаешь, был у Николая Семеновича, - вместо приветствия сказал мне Георгий, сразу переходя на "ты". - Читал ему стихи, а он разделал меня как бог черепаху.

Суворов сказал это с таким удовольствием, даже с восторгом, что я понял: никакого разноса не было. Наверное, Николай Семенович Тихонов действительно за что-то покритиковал какие-то строчки, но стихи, без сомненья, понравились.

Суворов сиял, был добр и, как сказали бы сегодня, коммуникабельный.

— Хочешь почитаю? Нет, ты обязательно послушай, - настаивал он, хотя я и не пытался возражать.

Он читал:

Пришел и рухнул, словно камень, 

Без сновидений и без снов, 

Пока багряными лучами 

Не вспыхнули зубцы лесов. 

  

Покамест новая тревога 

Не прогремела надо мной, 

Дорога, дымная дорога - 

Из боя в бой, из боя в бой...

Суворов не сам выбрал эту дорогу, но шел по ней достойно. Война стала образом его жнзпи, окоп - письменным столом.

За время, что мы не виделись, он сильно изменился.

Сохранилась и задиристость, и застенчивость, но в глубине глаз затаилось что-то новое. Казалось, Суворов все время прислушивался к самому себе. Тогда мне пришло в голову, что у этого поэта не будет более строгого и взыскательного критика, чем оп сам.

Я даже, кажется, сказал ему об этом, но он отмахнулся от похвалы и вдруг заговорил о том, что, видно, не давало ему покоя, о чем неотступно думал:

— Знаешь, меня немного страшит время. Уж очень быстро оно бежит. Успеть бы написать что-нибудь стоящее.

И снова вспомнил о боях под Москвой, о генерале Панфилове, под началом которого там воевал, о друзьях, погибших под Волоколамском. До войны Георгий собирался учиться, чтобы по-серьезному засесть за стихи.

Тогда он, видимо, еще не понимал, что уже ничто не могло помешать ему стать тем, кем он был рожден, - поэтом, и, вопреки старому убеждению, что, когда говорят пушки, музы молчат, он будет писать стихи с такой же неистовостью, с какой исполнял свой солдатский долг.

Война ускорит его созревание, поможет сразу перешагнуть пору ученичества и стать зрелым поэтом.

— Все время на передке, все время под огнем, - говорил он. - Можно было бы привыкнуть к неизбежности смерти на войне. Но как научиться соотносить это к себе?

И он снова читал стихи.

Как полумесяц молодой 

Сверкнула чайка надо мной. 

В груди заныло у меня... 

Зачем же в самый вихрь огня? 

Что гонит? Что несет ее? 

Не спрячет серебро свое... 

Зачем?.. 

Но тут припомнил я... 

Зачем? 

Но разве жизнь моя... 

Зачем? 

Но разве я не так 

Без страха рвусь в огонь атак?! 

И крикнул чайке я: 

- Держись! 

Коль любишь жизнь - 

Борись за жизнь!

Стихи мне понравились, но я ничего не сказал, да и читал Суворов стихи, как мне казалось, не столько для меня.

Видно, ему самому нужно было что-то выверить.

Потом снова заговорили о жизни. Она была продолжением стихов и не обещала нам поблажек.

— Знаешь, боюсь посвящать стихи товарищам. Чертовщина, конечно, по стоит мне написать о человеке, как война выстреливает его из наших рядов. А не писать не могу...