Дорогой длинною

– Кузьма! Ты что там делаешь? Человек ты или галка? Слезай, чяворо, иди спать! - Повисла короткая пауза, а затем девушка воскликнула удивлённо, уже чуть испуганно: - Кузьма, это ты?

Илью словно ветром сдуло с развилки. Он съехал по стволу, больно ободрав щёку о жёсткую кору дерева, чуть было не дал стрекача к дому, но вовремя сообразил, что в лунном свете будет виден как на ладони, и ничком упал на землю. Сердце бухало так, что хотелось зажать его рукой, и Илья не слышал звуков, доносящихся сверху. Лишь спустя несколько минут он решился поднять голову.

Окно в мезонине погасло, створки были плотно закрыты. На всякий случай Илья подождал немного. Затем поднялся и медленно пошёл к дому.

Глава 2

Пролетел месяц. Осень подошла к середине, вётлы на Живодёрке давно обнажились, небо было затянуто свинцовыми тучами, то и дело сыпавшими на землю дожди. Впрочем, это не мешало Илье Смоляко с утра до ночи пропадать на Конной площади. Ему везло - торговля и мена шли неплохо,

дневным наваром можно было, не стыдясь, хвастаться перед хоровыми.

В конце концов Илья вынужден был признать, что и в городе жить можно.

В то время в Москве было много цыган. Те, кто не работал в хорах – барышники, - жили возле Конной площади, у Серпуховской и Покровской застав. Целые переулки были забиты смуглыми крикливыми обитателями, дворы пестрели юбками и платками цыганок, по разбитым мостовым носились черноглазые дети. Хоровые же старались выбирать дома ближе к своим местам заработка. Многие из них селились в Петровском парке, возле знаменитых на всю Москву ресторанов "Яр" и "Стрельна". Там снимали дома Поляковы, Лебедевы, Панины, Соколовы - элита московских цыган. Многие жили в Грузинах, вокруг трактира "Молдавия". Десятки семей населяли Рогожскую заставу, Марьину Рощу и Разгуляй.

В хоре Якова Васильева было тогда около тридцати цыган. Примадоннами считались Настя и Зина Хрустальная - двадцатипятилетняя цыганка с бледным надменным лицом. Зина славилась своими романсами и имела бешеный успех у "чистой" публики. У неё был собственный дом в Живодёрском переулке, куда цыгане заходили редко: все знали, что примадонна пятый год живёт невенчанной с графом Иваном Ворониным и тот пропадает у неё целыми днями.

Граф Воронин был московской легендой. Выходец из богатого и древнего московского рода, любимец света, смуглолицый красавец с жёсткими серыми глазами был одинаково вхож и в цыганский дом в Грузинах, и в гостиную генерал-губернатора Москвы князя Долгорукова. Его видели в светских салонах и публичных домах, на скачках и благотворительных балах в пользу инвалидов последней военной кампании, в Дворянском собрании и на каруселях в Петровском парке. Ходили слухи, что Воронин разоряется. Но граф разбивал эти домыслы в пыль своими кутежами у цыган и карточной игрой, счёт в которой порой шёл на десятки тысяч. Цыгане с Живодёрки звали Воронина "Пиковый валет" - за то, что однажды он на спор не глядя выстрелил с пятнадцати шагов в карту - в пикового валета, пробив точно середину чёрного сердечка. Зина Хрустальная называла графа своим проклятием и была от него без ума. Воронин, кажется, тоже любил её, но на шутливые вопросы цыган о том, когда же свадьба, Зина отмалчивалась.

Кроме Зины Хрустальной, собственный дом был и у семьи Конаковых – удачливых барышников, для которых работа в хоре была больше развлечением, чем заработком. Мать Конаковых, цыганка невероятных размеров с лицом разбойничьего атамана и с весёлым нравом, пела вместе с сыновьями.

Цыгане называли её "Царь-пушка". Глафира Андреевна обладала редкой густоты басом, и Яков Васильев перед каждым выступлением упрашивал её:

"Глашка, Христа ради, не труби на весь ресторан! Через тебя никого не слышно!". "Не буду, Яшенька, не буду!" - умильно соглашалась Глафира Андреевна. Но цыгане знали: стоит завести "Гребешки" - и посередине песни все голоса покроет её мощное, рокочущее "Да ты восчу-у-у-уствуй!..", от которого дрожали стёкла в окнах и крестились пьяные купцы. Цыгане прятали усмешки, Яков Васильевич шёпотом ругался, а довольная "Царь-пушка" исподтишка показывала ему свой внушительный кукиш: мол, выкуси-ка, морэ! Чтоб все пели, а я молчала - не дождёшься!