Дорогой Леонид Ильич

Супруга Брежнева, как и он сам, получила в молодости суровую жизненную закалку. Такое не забывается никогда. Такое оставляет глубокий след в душе каждого нравственного человека, а именно такие составляют, вопреки всем пересудам, большинство людей. Вот почему скромный служащий Брежнев, сын и внук кадрового рабочего, взлетев на неописуемую властную высоту, никогда не забывал и не мог забыть о своем прошлом и, как человек положительный, всю жизнь относился с глубоким уважением к людям труда. Конечно, порой случается в жизни и обратное, когда люди презирают свое происхождение и прошлое, но к Леониду Ильичу такое никак не относится.

Чтобы закончить описание юношеских лет Брежнева, непременно следует рассказать о человеке, которого он любил и почитал всю свою жизнь, — его матери. То была скромная трудолюбивая женщина, сугубо православная. В своих официальных воспоминаниях, которых мы будем еще неоднократно касаться, глава атеистического государства и Генсек Коммунистической партии, зачатой, по выражению Маркса и Ленина, на «воинствующем атеизме», осторожно намекнул на религиозные убеждения своей матери, очень он ее любил и почитал.

Еще при жизни и всевластии Брежнева была чрезвычайно распространена следующая легенда. Наталья Денисовна была глубоко верующей православной женщиной, воцерковленной, прихожанкой храма в Днепропетровске, города, где прожила большую часть жизни. На паперти храма обитал известный всему городу юродивый. Когда Брежнев после снятия Хрущева неожиданно для всех стал во главе партии, юродивый якобы крикнул ей по выходе со службы: «Слушай, скажи своему, если не станет трогать Церковь, будет царствовать спокойно». Заметим, что это случилось после грубых и глупых нападок Хрущева на Православную Церковь. Нет сомнений, что в той или иной форме это предание стало известно Леониду Ильичу. Человек сугубо неверующий, но, как все простоватые люди, суеверный, он это наверняка запомнил. Нам еще предстоит рассказать об этом в соответствующем разделе книги.

Закончим немаловажный сюжет о матери Брежнева свидетельством небезызвестного еврейско-либерального автора Роя Медведева. Доверять ему во всем нельзя, но в фактах он подчас весьма точен (например, четко свидетельствует о еврейском происхождении Виктории). Он сообщил:

«Мать Брежнева умерла уже в 70-е годы в Москве в возрасте 90 лет. Сам Брежнев рассказывал позднее, что Наталья Денисовна ни за что не хотела переезжать в Москву и жила в небольшой квартире в Днепродзержинске вместе с семьей своей сестры. Даже тогда, когда ее сын Леонид стал уже Первым секретарем ЦК КПСС, мать его не только отказалась переехать в Москву, но отказалась даже обменять свою тесную квартиру на другую, более просторную. Она покупала продукты в обычном магазине, стояла в очередях, по вечерам любила поговорить со знакомыми соседками, сидя часами на скамейке возле дома. Только тогда, когда Брежнев после XXIII съезда стал Генеральным секретарем ЦК КПСС, его матери пришлось все же переехать в Москву. Она не слишком хорошо понимала сложные обязанности сына, а его образ жизни и вся московская суета были явно не по душе 80-летней скромной женщине. Ей не могла понравиться ни склонная ко всякого рода авантюрам, грубая и алчная дочь Брежнева Галина, ни его легкомысленный и часто нетрезвый сын Юрий. Эта своеобразная обстановка, царившая в недружной семье Брежнева, доставляла ему самому немало хлопот».

Нет никаких сомнений, что мать Леонида Ильича была в высшей степени достойным человеком. На него, во многом грешного, образ матери оказывал большое и благотворное воздействие, в том числе на его несомненную доброту и подлинное миролюбие, что очевидно просматривается в его больших и малых политических делах. Вот почему сюжет о брежневской матери стоит заключить словами из воспоминаний ее старшего сына. Да, писал эти строки не он, а приглашенные литзаписчики, но искренность его чувств в данном отрывке выражена неоспоримо:

«Находились, как водится, люди, которые знакомство с матерью Брежнева хотели использовать в своих целях, совали ей для передачи «по инстанциям» всякого рода жалобы и заявления. И, должен сказать, я поражался ее уму и такту, высочайшей скромности, с какой держалась она. Мне опять-таки ни разу мать ничего не говорила, а узнавал я стороной, от других. Она считала, что не вправе вмешиваться в мои дела. Знала, как я уважаю ее и люблю, но если помогу кому-то по ее просьбе, скажем с жильем, то это ведь за счет других, кто не догадался или не смог обратиться к ней. А те, может быть, больше нуждаются в поддержке. Так примерно думала мать, а говорила просто:

— Вот мои две руки. — И поднимала жилистые, изработавшиеся, старые руки. — Чем могу, я всем тебе помогу. Но сыну показывать я не могу. Так что извини, если можешь.