Дорогой отцов<br />(Роман)

— Ленушка, — еле выговаривала она. — Детинка, милая. Господи, отврати ты лютую смерть от нее. Ослепи нечистого. Покарай его всеми карами. Отец! Ты что молчишь? Батюшки, дитя родного на смерть послали. О-о-о!

Когда письмо дочитали, Марфа Петровна ушла на берег Волги. Чувства и мысли унесли ее к дочери, где все стало чужим: и земля, и воздух, и солнце; где стояла сплошная ночь, темная и непроглядная. И в этой тьме, кипящей нелюдями, мечется Лена, как загнанная овечка, не зная, куда ей приткнуться, где укрыться. Много разного приходило на ум Марфе Петровне. И все только плохое. Смотрит она на сверкающую изгорбину фронта, и чудится ей, что Лена лежит на холодной стене разрушенного дома и глядит на нее затравленной зверушкой.

— Ваня! — вскрикнула Марфа Петровна.

— Что с тобой, мама? — испугалась Анна Павловна. Она сидела несколько поодаль и думала свои думы. — Тебе плохо?

Анна Павловна взяла свекровь за руки и помогла ей подняться.

VII

На фронте внезапно установилась тишина. Это было так необычно для Сталинграда, что озадачило всех. Тишина встревожила и семью Лебедевых, Иван Егорыч первым заметил затишье. Прислонившись к старому осокорю, он напряженно вглядывался в развороченный город. Там всюду было безлюдье, тишина, спокойствие. Нехорошо стало на душе у Ивана Егорыча. Очень недоброе подумал он в ту минуту: «Отступают. Сдают город. А быть может, уже переправились на левый берег?» Иван Егорыч посмотрел на Волгу. Река текла спокойно, как будто тоже отдыхала от грохота войны; она не сверкала от взрывов, не дыбилась водяными глыбами, лишь чернела трубами затопленных пароходов да спокойно несла покачивающиеся бревна, куски разбитых переправ, полузатопленные рыбачьи лодки. Иван Егорыч заспешил к офицеру катерной переправы и напрямоту спросил его о последних новостях с фронта. Офицер, хорошо зная Лебедева, успокоил его, сказал, что тишина, действительно, немного странная, но она протянется недолго и что для беспокойства нет никаких оснований.

— Готовьте лодки к ночным рейсам, — сказал он Ивану Егорычу, закончив беседу.

Хотя офицер ничем не выдал себя, он все же внутренне насторожился больше, когда узнал, что тишина тревожит и других. Он вышел из землянки и, вскарабкавшись на прибрежный осокорь, посмотрел в бинокль на город. И не только он один вглядывался в примолкший город. На фронте в эти часы смотрели в сотни биноклей. Офицеры, словно астрономы, исследовали во вражьей стороне каждый выступ, каждую стену, каждую тропку. Противник молчал. Это было коварство, и оно не подлежало никакому сомнению, и никто не был иного мнения о временном затишье.

Генерал Родимцев полез на самый опасный наблюдательный пункт, оборудованный в мельничной трубе. Труба была в нескольких местах пробита снарядами, и в рваных дырах свистел пронизывающий ветер. Полковник Елин, опасаясь за жизнь генерала, осторожно сказал:

— Александр Ильич, могут сшибить трубу.

— Трубу? — улыбнувшись, переспросил Родимцев. — А я думал, ты обо мне беспокоишься. Ни черта не сшибут. Промажут.

Чем выше поднимался Родимцев, тем сильнее выл ветер в трубе. Здесь было холодно, и наблюдатели сидели в валенках и полушубках. Отсюда невооруженным глазом можно было видеть заводы, Мамаев курган, Сибирь-гору. Офицер-наблюдатель хотел доложить генералу по форме, но Родимцев, махнув рукой, спросил:

— Холодно?

— Терпимо, товарищ гвардии генерал-майор.

Родимцев подошел к стереотрубе. Перед его глазами лежала мертвая картина застывших нагромождений. Повсюду — камень, железо, баррикады, проволочные заграждения и никакого движения. Лишь ветер колыхал сухой бурьян да покачивал обломанные сучья расщепленных деревьев.

— Вы, товарищ лейтенант, давно здесь?

— Почти сутки, товарищ генерал.

— И за это время ничего не заметили?

— Собака выскочила из немецкого блиндажа и понеслась в нашу сторону.

— Это я знаю. Собаку поймали. Записочку принесла от немцев. Предлагают сдаваться.

Спустившись с наблюдательного пункта, генерал сказал Елину:

— Не спать, Иван Павлыч. И даже не дремать.

Не успел Родимцев появиться в своем штабе, как его вызвал к себе командующий армией генерал-лейтенант Чуйков.

По внешнему складу командующий был из тех генералов, которых не замаскируешь никакой одеждой— они всегда будут выглядеть солдатами в самом лучшем смысле этого слова. Взгляд у него прямой и суроватый. Но все его подчиненные, солдаты и офицеры, знали, что за этой суровостью стоит человек большой души, смелый и решительный, но не безрассудный, твердый и настойчивый, без упрямства, требовательный, без тщеславия. Он не дергал командиров дивизий и без нужды не вмешивался в их дела. Командующий редко вызывал их к себе — чаще сам бывал у них.