Дорогой отцов

Это было почти два года тому назад. Отец вернулся с работы чем-то расстроенный. Он сел на диван и задумался. Лицо его было невеселое, сумрачное. Машенька еще не спала. Она, точно кузнечик, прыгнула к отцу на диван и, обхватив его шею, поцеловала. Отец враз посветлел лицом и заулыбался. Все помнит Алеша и никогда не забудет тех минут. А вот и стул, на котором всегда сидел отец. Сейчас у стула отломана ножка. На замусоренном столе валяется опрокинутый электрический чайник, поблескивают разбитые стаканы, сохнет хлеб. Да, он помнит этот страшный час. Был воскресный тихий и солнечный день. Мать, Алеша и Машенька пили чай. И вдруг все разом: тревога, воздушный бой, пожары.

Алеша подошел к развороченному окну с выбитой рамой, смахнул с подоконника сор и сел отдохнуть. По комнате гулял ветер, пропахший гарью, пеплом и еще чем-то. Алеша сидел и думал. А думать было не о чем. И думы одна горше другой. Сидит Алеша, и не понять со стороны, как долго он намерен горбиться под тяжестью суровой доли, и хочется ему сказать: «Довольно, Алеша».

Алеша приподнял голову. Его взгляд упал на пустую рамку возле дивана. Он поднял ее. «А где портрет?» Алеша заглянул за диван, но и там не было карточки матери. Алеша прешел в комнату отца. В его письменном столе всегда хранился семейный альбом. Он открыл один ящик, другой. Вот и альбом. Алеша сел в отцовское кресло, раскрыл альбом. Вот папа и мама, а между ними сидит Алеша с большим мячом в руках. У Алеши дрожат руки и судорогу слез сжимает горло. Он крепится, не хочет плакать, но непослушные слезы капля за каплей падают на раскрытый альбом. Алеша дрожащей рукой берет лист бумаги и хочет что-то написать. Он задумался. Слезы капают на стол, на бумагу. В его руках карандаш непослушен, прыгает по чистому листу, ставит точки и тире. Наконец ему удается коряво вывести первые слова, обращенные к отцу: «Милый папа! — дрогнули ребячьи пухлые губы, ниже склонилась голова над листом. — Если ты будешь жив… — слезы мешают писать. — Знай, мамы нет». Алеша опустил голову на стол. Потом тяжело поднял ее, взял карандаш и, размазывая по щекам слезы, дописал: «Мама пропала».

Алеша зарыдал. Рыдал горько; рыдал на всю квартиру, на весь пустой, осиротевший дом. И никто не слышал его рыданий. Лишь ветер в расщелинах выпевал унылую песню да в таинственном шелесте рваной бумаги слышалось что-то грустное и печальное. Где-то совсем недалеко стреляли из автоматов, и пули, свистя, изредка стукались о железную крышу. Алеша ничего не слышал и не мог слышать. Карандаш выпал из рук, глухо стукнулся о настольное стекло, бумага размокла от слез. Он все рыдал. Но вот плач стал тише и глуше. Алеша умолк.

Очнулся он в разгар воздушного боя. Раскрыв глаза, он увидел нечто ужасное. Комната была в дыму. С потолка упал раскаленный уголек. Огонь уже прожег потолок квартиры. Алеша выбежал на балкон. Вокруг дома и далеко от него горели сотни зажигалок. На противоположной улице пылали двухэтажные разбитые домики. Густо сброшенные бомбы, казалось, подожгли все в округе, даже землю и камни.

Алеша взглянул на крышу своего дома. Она была в дыму, ее лизали языки пламени. Алеша вбежал в комнату. Там уже на полу валялись угли и пламя заплескивало входную дверь. Алеша сорвал сумку с гвоздя и выбежал на балкон. Квартира уже занялась. Он глянул на крышу — она уже гремела от жары.

Алеша сбросил сумку с балкона, глянул вниз: прыгать — безумие, но и войти в квартиру опасно. Он перелез через решетку балкона и, уцепившись за железные прутья, начал спускаться на второй этаж. Ноги его повисли в воздухе, но достать до решетки нижнего балкона не могли. Он увидел веревку, на которой мать развешивала белье. «Теперь спасусь», — подумал он. И, напрягая все свои силы, подтянулся на свой балкон. Накинув на голову старый дерюжный половик, Алеша сквозь дым и пламя проскочил комнату и выбежал на лестницу.

* * *

А в этот час гитлеровцы уже просачивались к вокзалу. Павел Васильевич не мог точно знать, кто именно стреляет, но стрельба приближалась к центральной площади. Он спустился в подвал, и, отозвав фельдшерицу в сторону, по секрету сказал:

— Веди людей к переправе. Немцы близко.

Павел Васильевич, кроме сыновней двустволки и патронташа, набитого патронами, ничего не взял из своих домашних вещей. Без всякой боли и жалости он оставил все нажитое за долгие годы. «Сергей наживет себе. А нам зачем? Да и о тряпках ли теперь думать?» Он взял еще чугунок, две столовые ложки и кружку. Положив Лексевну около выхода из подвала, Павел Васильевич с чайником отправился за водой.

— Неужели к Волге прорвались? — все не верилось Павлу Васильевичу.

За водой пошел в балку речки Царицы. Из-за угла сгоревшего здания глянул на широкое дно размытого оврага и тотчас увидел немцев, перебегающих по южному склону балки. А советские бойцы, окопавшись в северном склоне оврага, вели частый огонь по наступающему врагу.

VIII