Дороже самой жизни

Джексону не надо было присутствовать в конторе — там сейчас сидел сам владелец и проверял платежи.

Звонок на парадной двери едва слышно звякнул. Джексон уже собирался встать и начал обтирать кисть — вдруг домовладелец погружен в расчеты и не захочет прерываться. Но нет, все в порядке: Джексон услышал звуки открываемой двери и женский голос. Голос был предельно усталый, но в нем все же сохранялись остатки шарма и абсолютная уверенность: что бы ни сказала владелица голоса, все люди в пределах слышимости будут покорены.

Она, должно быть, унаследовала эту способность от своего отца, проповедника. Джексон успел это подумать, прежде чем к нему, как удар, пришло осознание.

Она сказала, что это самый последний известный ей адрес ее дочери. Она ищет свою дочь. Кэндис. Возможно, дочь путешествует с другом. Она, мать Кэндис, приехала сюда из Британской Колумбии. Из Келоуны, где живет с отцом девушки.

Илиана. Джексон безошибочно узнал ее голос. Эта женщина — Илиана.

Он услышал, как она спрашивает разрешения присесть. И как владелец подтаскивает к столу его, Джексона, стул.

В Торонто очень жарко — она не ожидала такой жары, хотя знает Онтарио, выросла тут.

Она очень вежливо попросила стакан воды.

Тут она, похоже, уронила голову на руки, потому что голос зазвучал приглушенно. Владелец вышел в вестибюль и бросил несколько монеток в автомат, чтобы взять банку «Севен-ап». Наверно, решил, что это больше подходит даме, чем кока-кола.

Он заглянул за угол, увидел, что Джексон слушает их разговор, и жестом пригласил его в контору, видимо рассудив, что у Джексона больше опыта в общении с расстроенными жильцами. Но Джексон яростно замотал головой.

Нет.

Впрочем, она недолго расстраивалась.

Она извинилась перед владельцем дома, и он сказал, что жара играет с людьми такие шутки.

А что касается Кэндис. Они уехали, еще месяца не прошло — может, недели три назад. Адреса для связи не оставили.

— В таких случаях обычно адреса не оставляют.

Она поняла намек.

— О, конечно, я готова уладить…

Послышалось бормотание, зашелестели купюры.

Потом:

— Наверно, вы не можете мне показать, где они жили…

— Жильца квартиры сейчас нет. Но даже если бы он был дома… Не думаю, что он согласился бы.

— О, конечно. Это просто глупо с моей стороны.

— Вы что-то конкретное хотели увидеть?

— О нет. Нет. Огромное спасибо. Я отняла у вас столько времени.

Она уже встала, и они пошли: из конторы, вниз по паре ступенек к парадной двери. Потом открылась дверь, и даже если женщина и прощалась, уличные шумы поглотили всякие звуки прощания.

Как бы она ни была разочарована, она не позволит себе потерять лицо.

Домовладелец вернулся в контору, и Джексон вышел из своего убежища ему навстречу.

— Сюрприз! Нам заплатили, — только и сказал домовладелец.

Он был напрочь лишен любопытства — во всяком случае, к чужим личным делам. Джексон очень ценил в нем это качество.

Конечно, Джексону хотелось бы на нее посмотреть. Теперь, когда она ушла, он почти жалел об упущенной возможности. Но он никогда не дойдет до того, чтобы спросить у домовладельца: «У нее до сих пор такие же темные, почти черные волосы? Она все еще высокая и стройная, с едва заметной грудью?» Дочь он почти не запомнил. Она была блондинка, но, скорее всего, крашеная. Кажется, ей не больше двадцати, но теперь иногда не поймешь. Плясала под дудку дружка. Сбежала из дома, сбежала от неоплаченных счетов, разбила сердце родителям, и все ради этого угрюмого типчика.

Где это Келоуна? Где-то на западе. В Альберте или Британской Колумбии. И мать приехала в такую даль. Но, конечно, она всегда была настойчива. Оптимистка. Наверно, до сих пор такая. Она вышла замуж. Или дочь родилась вне брака — но это Джексону казалось крайне маловероятным. Илиана была уверена в себе — в том, что никаких трагедий в ее жизни больше не будет. И дочь наверняка такая же. Накушается свободы и вернется домой. Может, принесет в подоле, но теперь это даже модно.

Незадолго до Рождества 1940 года в школе послышался шум. Он донесся даже до третьего этажа, где все обычные шумы, доносящиеся с нижних этажей, как правило, тонули в грохоте пишущих машинок и арифмометров. Здесь занимались ученицы последнего класса: в прошлом году они изучали латынь, биологию и европейскую историю, а теперь — машинопись.