Дорожные поэмы

Остальные тела согласно забормотали. Поэт добавил вторую половину древней мудрости:

Живи в группе,
Или умри.

Я опять согласился,

Разведчица подняла ребенка.

— Это девочка.

Малышка проснулась и заплакала, размахивая четырьмя ручками, дрыгая четырьмя ножками и выпустив струйку мочи. Разведчица держала ее как можно дальше от себя. Вне всяких сомнений, малютка оказалась здоровой, громкой и активной! Но неполной.

— Зачем ты ее разбудила? — спросил носитель дубинки. — Лучше бы не трогала и дала ей спокойно умереть.

— Нет, — возразила разведчица. — Она останется со мной.

— Со мной! Кого это ты имела в виду? — закричали другие мои части.

В шумном споре нет ни искусства, ни мудрости. Поэтому я не стану его описывать, скажу лишь, что затянулся он до самой ночи. С неба начали падать снежинки — сперва редко и медленно, потом все гуще. Я высказывался с той резкостью суждений, которую люди приберегают для разговоров наедине с собой. Слова, подобные острым камням из Зубастой Реки, так и летали туда-сюда. О, какие раны я наносил — и сам же от них страдал! Что может быть хуже спора с самим собой?

Разведчица упорно стояла на своем. Она полюбила малышку, пусть даже дефективную. Носители дубинок, крепкие мужчины, пришли в ярость. Поэт и летописец, утонченные нейтралы, преисполнились отвращения. Остальные мои тела были женскими, и потому более сочувствующими.

Я уже достиг того возраста, когда появление фертильных яиц становилось все менее вероятным. Несмотря на все свои старания, я не обрел ни славы, ни денег. Какой уважающий себя гоксхат станет супругом бродяги вроде меня? Какой детский сад предложит уход за моим потомством? Несомненно, даже такой фрагмент ребенка лучше, чем ничего.

— Нет! — заявили мужчины и нейтралы. — Это не личность! Одно тело никогда не может познать единение или слияние!

Но мои женские тела постепенно склонялись к мнению разведчицы. Ребенок, несомненно, дефективный. И все же девочка была жива, была гоксхатом, яростно дрыгала ручками и ножками, а ее ротик испускал звуки, посрамившие бы и монстра.

Вероятнее всего, она умрет. Другие ее тела уже умерли. Но пусть она лучше умрет на чьих-то руках, в тепле и уюте, чем в зубастой пасти бродячего хищника. И разведчица снова завернула малышку в одеяло.

Было уже слишком поздно, чтобы переходить реку вброд. Я расположился у подножия утеса, обняв себя руками, чтобы стало теплее, и поместив малышку в середину, чтобы не замерзла.

К утру небо прояснилось. Повсюду искрился снег. Я встал, отряхнулся, собрал вещи и перебрался через реку. Вода стояла низко, как я и ожидал в это время года, но была просто ледяная. Когда я добрался до противоположного берега, ноги у меня буквально онемели, а зубы стучали, как кастаньеты. Малышка, разбуженная шумом, начала плакать. Разведчица дала ей сладкую лепешку, и крики на время смолкли.

Около полудня я увидел вдалеке крепость, и в моих сердцах вспыхнула надежда. Увы! Подойдя ближе, я увидел, что стены крепости разрушены.

И разрушены недавно. Я вошел через один из проломов и попал во внутренний двор, полный прикрытых снегом холмиков. Разведчицы разошлись и осмотрелись. Как я и ожидал, снег скрывал тела. Глаз у них уже не было, но тела неплохо сохранились из-за холода и отсутствия насекомых.

— Все произошло вчера или позавчера, — сообщили разведчицы. — До последнего снегопада. Уишики взяли то, что смогли, но у них не осталось времени — до снегопада и метели — отыскать других хищников и привести их сюда. Вот почему тела до сих пор целы. Уишик может выклевать глаза, но кожу ему клювом не пробить, она для них слишком толста. И для этого им нужна помощь других животных вроде хиргов. — Одна из разведчиц присела на корточки возле тела и провела рукой по жестким волосам на спине мертвеца. — Я не смогу их похоронить. Их слишком много.

— Сколько гоксхатов здесь лежит? — спросил летописец, делая заметки.

— Трудно сказать точно. Полагаю, три или четыре. Скорее всего, родитель и дети.

Я вошел в здание крепости и наткнулся там на новые тела. Не очень много. Большая часть обитателей погибла во дворе. В детской валялись разбросанные игрушки, но детей там не оказалось.

— Ах! Ах! — воскликнул я, подумав о краткости жизни и о том, как часто мы сталкиваемся с насилием и скорбью.

Поэт произнес:

Разрушенные стены
И разбросанные деревянные слова.
Как теперь дети научатся
Читать и писать?

[2]

Наконец я отыскал комнату, где не было ни тел, ни игрушек и ничто не напоминало мне о смерти и бренности. Я разжег огонь и устроился на ночь. Ребенок обгадился. Разведчица почистила девочку и приложила к своему молочному бугорку — лишь бы успокоить младенца, потому что молока у нее не было. Ребенок сосал и причмокивал. Я съел скудный ужин. Стало темно. Во всех моих тридцати двух глазах отражался огонь костра.

Через некоторое время явился дух. Подняв взгляд, я заметил его в дверном проеме. Он выглядел вполне нормально: три гоксхатских тела, покрытые жесткими волосами.