Дорожный иврит

– Ну да, у каждого свой вариант прошлого. Поди разберись, какой из них имеет отношение к реальности. И что такое вообще реальность. Вот у Панаевой в ее воспоминаниях почти все места, где она про Тургенева пишет, отмечены ссылками комментаторов: там неточно, там неточно. Ну вот не любила она Тургенева, все-время что-то присочиняла, но при этом образ Тургенева получился у нее тот же, что и у, так сказать, объективных дотошных биографов. Только живее и убедительнее.

Втроем, с Ирой и Мишей, распределив тяжести, поднялись на третий этаж в мастерскую.

Когда раскладывал вещи, нашел в шкафу свои прошлогодние плавки.

Разобрался с мобильниками. Поставил местную симку.

Сейчас в душ и спать.

Завтра с Ирой на море в половине восьмого.

3 ноября

7.35 (утром во дворе)

В половине восьмого спустился во дворик на скамейку под гигантской акацией – с толстенным стволом и кроной-зонтом, накрывающей на уровне третьего этажа двор старинного по здешним меркам тель-авивского дома. Ира выглянула из окна, сказала, что выходит. Закурил вторую в это утро сигарету.

Ветерок. Небо чуть туманное, мутно-голубое.

По двору прошла кошка к мусорным бакам. Лениво, томно, с грацией аристократки невесть в каком поколении. В шаге от мусорного бака последовал легкий, как бы не потребовавший от нее усилия прыжок на край бака. С той же аристократической грацией застыла там, принюхиваясь к смраду из бака.

Женщина из подъезда справа вышла, издали заулыбалась мне и что-то тихо сказала, я ответил «Доброе утро», она повторила сказанное и сделала жест типа: можно у вас сигаретку одолжить. Я протянул пачку, она вытащила сигарету и тихо сказала что-то благодарственное. Но закуривать сразу не стала, в сумочку сигарету положила. Я смотрел ей в спину, как она идет через проход от двора к улице: среднего роста, брюки, полосатый пиджачок, в руках букет цветов упакованный, – вид вполне респектабельной сорокалетней спортивной женщины. Странно все это. Как и я – записывающий про кошку и про эту утреннюю женщину, потому что вроде полагается записывать. Надо себя останавливать.

То есть первое, что я должен здесь сделать, это затормозиться. Жить и смотреть как можно медленней, иначе вообще ничего не успею. Избавиться от «наблюдательности туриста-литератора», изучающего жизнь, что, наверно, было естественным в первые приезды сюда, когда еще была сильной острота вот таких мелких деталей и их переживания. Сейчас это стало привычкой, и только. Это мой шестой приезд, и я уже потерял ощущение, что я в чужой стране. В чужой, конечно, но – привычно, уютно, без радостного напряга.

На первом этаже в окнах Гробмана погас свет. Сейчас выйдет Ира.

12.18 (в кофейне)

Проход к морю. Гробмановская улочка с громким названием Нес Циона (Свет Сиона, Знамя Сиона) за год практически не изменилась. Только при выходе на Яркон на месте небольшой автостоянки строительство.

Старый дом на Ярконе напротив стоянки, которым я всегда любовался, как тель-авивским архитектурным антиквариатом – трехэтажный, с балконами и эркерами, роскошный когда-то дом-вилла, а сейчас грузная оплывшая от старости орясина с грязными потеками на стенах, с трещинами, с выгоревшей росписью пляжного мотива на стене и вывесками, ставшими давно частью стены, – дом этот наполовину покрашен, и, похоже, его тоже будут перестраивать, скорей всего подтянут к сегодняшнему щеголеватому стилю улицы Яркон, то есть смоют и закроют на нем всю его красоту.

На пляже высокая будка спасателей, на заборчике вокруг которой мы оставляли вещи под присмотр спасателей, пуста. Ни заборчика, ни спасателей – сезон кончился.

– Снесут будку. Сгнила. Поставят новую. Будь аккуратен, не бери на пляж ничего ценного. Воруют. Йеменцы и марокканцы. У них тактика: вроде просто так сидят на пляже, расслабляются, но – выбирают момент и обшаривают оставленные вещи, ценное забирают, тут же в песок зарывают и лежат дальше, как ни в чем ни бывало. Ну а в сумерки приходят и извлекают из песка украденное.

На пляже часть прошлогодней и позапрошлогодней компании тель-авивских людей, купающихся перед началом рабочего дня. А также вечный Фима под самодельным шатром, обложенный газетами, приезжающий сюда рано утром на весь день, то есть практически живущий здесь – желчный шахтер-пенсионер из Донецка, клянущий и покинутые «Советы», и Израиль; клокотушка Майя, конопатая могучая левая израильтянка, поющая при моем появлении пионерские песни, которые пела лет пятьдесят назад в «Артеке», где ей как дочке коммунистов удалось побывать; красавец-спортсмен программист Сережа из Герцлии с женой Ларисой; московский врач, а теперь редактор народного медицинского журнала Таня и так далее.

Первый заплыв. Вода заметно холоднее, чем в прошлом году, но в прошлом году я приехал сюда почти на месяц раньше. Нырнул, и стало хорошо. Градусов двадцать пять есть.