Дорожный посох

– Старик мне преподобного напомнил, мощи которого я из гробницы выбросил!

– Какого преподобного? – испуганно съежились мужики. – Выпил ты, Федюшка, лишнего. Муть у тебя в голове пошла!

– Хотите, расскажу? – со смехом спросил Федор.

– Зачем же ты смеешься? – угрюмо заметили ему.

– Это я так. Я, братишки, не смеюсь. Смех этот, братишки, у меня вроде болезни. Итак, слушайте: в Сретенском монастыре вскрыли мы мощи одного святого и выбросили их на улицу…

За перегородкой послышался стон Мавры. Мужики опустили головы и старались не смотреть друг на друга.

– После этого пошли мы в трактир…

У Федора останавливалось дыхание, и лицо перекашивалось судорогами.

– Сколько я пил в трактире – не помню! Чем больше пью, тем на душе страшнее… И все время стоит рядом угодник в черной схиме, и желтые руки тянет ко мне… и шепчет что-то…

– Шепчет? – переспросил один из мужиков помутневшим голосом и тревожно посмотрел в темное окно.

– Я как вскрикнул в трактире! Меня успокаивать стали… После этого я в горячке пролежал больше месяца… И вот теперь, братишки, куда я не пойду, за мною все тень угодника ходит…

– Ты только не смейся, – перебили Федора, – не хорошо ты смеешься!

– Я не смеюсь, братишки! Я же вам сказал, что это у меня вроде болезни!

– Это не снег, а цветы райские осыпаются, – прошептал Никитушка, держа в руках обогретого голубя.

Он склонился над ним и пел однообразно и причитно: «Вы, голуби, вы белые… баю-баюшки-баю…»

Федор цепко прислушивался к заунывному баюканью юродивого, и ухватившись за руку хозяина, опять спросил его:

– Кто это?

– Я же говорю тебе, завьюженный ты человек, что это Никитушка, Божий человек. Погляди-тка, он голубя спать укладывает…

– У него лицо, как у того… и руки тонкие, желтые… его!

– У кого, Федор?

– У преподобного!.. Мощи которого я вскрывал…

Из-за перегородки вышла Мавра и спросила Федора:

– А почто ты это делал? Матушка, что ли, тебя не благословила, али Ангел-хранитель тебя покинул?

– Ты волк! – пробормотал охмелевший мужик, погрозив Федору землистым пальцем.

– Это верно, что я волк; по натуре-то своей я жалостный. Ежели, например, запоют, бывало, монахи панафиду, али акафист, то у меня на глазах слезы, и душа от жалости на части разрывается! Вот и поймите вы меня, братишки!

Мавре хотелось успокоить его, но вместо утешительных слов она подошла к иконе и затеплила лампаду.

Федор смотрел на Божий огонек, и лицо его светлело, и опять он казался березой среди черных угрюмых елей.

Когда все улеглись спать, то Федор подошел к лежащему на скамейке юродивому и поклонился ему до земли. Никитушка приподнялся со своего ложа, обнял его и благословил.

Лесник Гордей

Предвесенним ветреным днем в чайную у большой дороги пришел лесник Гордей, без шапки, в мокрых валенках и дырявом армяке.

Седые волосы взвихрены ветром. Встал у двери. Развел красными обветренными руками и сказал темной чайной, словно в бреду или в опьянении:

– Я говорю ему, тихо так да душевно: почто, сыне мой, душу свою очернил?

– О чем ты, дедушка? – спросили из-за стола.

Лесник обвел испуганными глазами низкий прокопченный потолок, пухлого хозяина Архипа, полки с белыми чайниками, людей в синем табачном дыму и ответил с горькой улыбкой:

– О сыне, Федоре Гордеевиче…

– С города приехал? Ну и слава Богу, тебе, старому, помога. А ты тосковал по нем! – сказал кто-то.

– Приехал… да… приехал, но не тот. Сын мой Федя умер! Умер ласковый монастырский Федя, а явился другой: душою черен, образом угрюм, табашник и сквернослов!

Чайная не слушала Гордея, а он жаловался:

– Говорю я сегодня Федору моему: пойдем, как встарь, в Николину обитель на вынос Плащаницы. Помнишь, как утешно поют там монахи: «Приидите ублажим Иосифа приснопамятнаго», а он мне в ответ: «Не желаю! Один у монахов обман, я лучше на гармошке сыграну…» Ах, братцы, как он пронзил мое сердце этими словами! Не к добру Ласка моя всю ночь выла, не к добру!.. Как все это горестно, братцы! Ждал его. Тосковал. Сапоги сшил ему новые. Утехой, полагал, будет в старости моей, а он… Плащаницу на гармонь, Евандель на цигарки!..

Гордей вышел на середину чайной.

– Прискорбная душа моя, други! Научите, как сына моего образумить?

– Гордей-то, кажись, в разуме замутился! – качнулись чьи-то слова.

– Замутишься! Жил себе как лесной схимник. Лампадочка да Псалтырь, лес да Господь, а тут – на тебе, старый, на утешение: табак да гармошку!

– Архип! – кивнули засыпающему хозяину. – Нельзя ли грамохончиком нас утешить? Наставь пластиночку про Бима и Бома!

Сквозь хриплый жестяной хохот Гордей жаловался прокуренной и хмельной чайной, обводя всех спрашивающими глазами:

– Я его, Федю-то, сызмальства учил читать по святой старинной книге, по благословенным местам водил… Был он тихим, как монашек, а теперь говорит: «Не желаю!» В обители к выносу Плащаницы благовестят, а он на гармонии играет! Сыне мой, почто душу свою очернил? Али я тебя не пестал, али я тебя не берег?

Гордей подошел к хозяину и пытливо спросил его:

– Есть у тебя дети?

– Растут два оболтуса, – лениво буркнул тот, укладывая голову на прилавок.

– Веруют они в Бога и святую Его Книгу?