Досье поэта-рецидивиста

На стене он увидел зеркало. Встал. Шаги дались нелегко. Постепенно выглядывая, он боялся посмотреть на себя. Осторожно показал зеркалу ухо и глаз, затем нос, затем всю голову. Лицо было оцарапано, но в целом почти не пострадало. Осторожно появилась рука и нога — они были в порядке. Полностью вышел к зеркалу. Руки и ноги были на месте. Стоп! Где же рука? Вместо неё виднелась лишь перебинтованная, красная от сочившейся крови культя! Ни ладони, ни локтя — не было ничего. Они остались там, ушли вместе с уходящей электричкой. Он покачнулся, упал на кровать и первый раз в жизни разрыдался, закрывая глаза единственной оставшейся рукой. В этот момент красота снегопада, шорох листвы под ногами превратились для него в ад, в дистанцию, одолеть которую ему было уже не суждено.

Прошёл год, затем ещё один. Мир продолжал играть в свой театр теней. Трагедия этого безымянного человека отошла для меня на задний план моей пьесы в одном действии. Дворники всё так же жгли листву и строили из снега снежные горы, природа всё так же заботливо подкидывала им топливо и строительный материал. Мир рождался и умирал два раза в год, умирали и рождались люди — актёры, политики, художники, дворники… Всё шло своим повторяющимся, крутящимся, как юла, чередом.

Я всё так же любил снегопад и по вечерам выходил гулять в океан снежных хлопьев. В тот вечер я был один. Шел в никуда из ниоткуда, рассекая заполненный белыми частицами воздух. Вдруг вдалеке увидел нечто знакомое — увидел сугроб и большую лопату, накидывающую на вершину белоснежной пирамиды кубы снежинок, спрессованных, как пенопласт. Подошёл ближе и увидел, как однорукий человек ловко справлялся со своей нелёгкой работой. Как жонглёр, он подбрасывал лопату и снежные кубы, кубы падали друг на друга, некоторые рассыпались, как плохо обожжённые кирпичи.

Все было то же — природа, снег, сугробы, а вот человек был не тот. Он не обращал внимания на прохожих, не уступал им дорогу — ощущал себя главным и делал свое дело, несмотря ни на что — ни на погоду, ни на маленькую зарплату, ни на общественное пренебрежение, ни на само общество, ни на отсутствие руки…

Убийца

Я умираю… непрощённым,
И смерть её на мне вовек.
Бреду к Аиду я покорно,
Бегу, иду… и снова бег,
Но не могу достигнуть цели —
Вот ад убийцы, замкнут круг,
Не разорвать его, нет щели,
Не выскользнуть, устав от мук.
Я ощущаю камень мыслей
На шее, жертвы кровь и крик,
Предсмертный смрад и ужас смерти,
Убийство вечно длится миг.
Я убивал её котенком
Пушистым, маленьким, живым.
Весь мир убил я с ней, в потёмках
Душил её. О Господи!
Одна слеза лишь мне заступник,
И исповедник лишь она,
И на весах она подземных,
Как два огромных валуна.
Но не смывается слезою
Души зола, покуда вновь
Не возродятся в моём сердце
Мечта, надежда и… любовь.

Отдохнуть по-босяцки

Для зимы день был относительно тёплый. Я ехал в институт знакомой дорожкой. Мимо пролетели железнодорожный вокзал с его бомжами, спавшими прямо у входных дверей, и пассажирами, любующимися убогой привокзальной площадью, на которой расположились десятки видавших виды автобусов и потрёпанные нелёгкой жизнью «Газели»; ТЮЗ, на месте которого в прошлом веке, улетая ввысь куполами, располагалась уничтоженная красными командирами кирха; небольшая речка, резавшая город на две части, как противотанковый ров; городская администрация, из которой редко кто выходил и ещё реже входил; главпочтамт, напоминающий архитектурой казарму или конюшню; кинотеатр имени Володи Маяковского — отвратительно выполненная советскими рабочими копия Парфенона; стадион, общаги, ларьки, деревья, женщины и скоты, мужчины и бл*ди…

У входа в институт было, как обычно, людно. Там и тут толпились сгустки студенчества, одесситы, азовчане, попадались даже питерцы, уехавшие в нашу глушь в надежде обрести культурный покой, окуривающие храм знаний сигарным дымком. Кто-то за кустом уже потягивал утреннее пивко, другие обсуждали перспективы вечернего симпозиума в общежитии, некоторые всерьёз решили сделать предложение подруге, некоторые всерьёз решили его не делать.