Досье поэта-рецидивиста

Душистая смола перед иконой тлеет и дымится —

Как жизнь, что не продлить и не остановить,

Когда пора пришла душе освободиться

От тела бренного, от страсти, от обид.

Она летит перед Его очами, превращаясь в дымку,

В туман, что рассыпает по утрам росу,

В едва заметный образ, в тень немую,

В печаль, усталость, грусть и… пустоту.

Дыша на ладан, мир привычный кажется пейзажем,

Картиной прошлого, того, что не вернуть,

Мазками крупными, майоликой, карикатурой, шаржем —

Художника безвестного самозабвенный труд.

Земной наш путь, уткнувшись в камень придорожный,

Придя к финалу светопреставленья своего,

Оставил пыль желаний и страстей подложных,

Терзаний плоти, разума, но не достиг он одного.

Не пожелал найти он берег тихий и манящий,

Пройдя над бездною среди массивных скал,

И ощутить восторг и упоенье красотой непреходящей

Заката, неба, моря видом – всем тем, что взгляд его ласкал

Сам Бог, его творение немое, но живое,

Что днём парит и замирает, как и мы, в ночи.

Поют псалмы кому речитативом волны в море,

О сушу с шумом разбиваясь, пенясь, опочив.

Не смог понять он смысла, назначенья жизни бренной —

К чему стремился и к чему весь мир идёт.

Душа и тело – точно дым и ладан.

Сгорит одно навек – другое оживёт…

Недоглядела

Мои родители Лёшку недолюбливали – был он слишком своенравен, старших не уважал и к мнению их почти никогда не прислушивался. Жил, как будто знает всё не хуже взрослых, вечно уставшей матери и отца, которого никогда не видел, как будто с детства уже понимал жизнь и знал, как о себе позаботиться, знал что-то недоступное другим детям и до поры не раскрывал свою тайну. «Ишь ты! Вырос раньше времени!» – говорили с ехидством соседи. Он и глазом не вёл, только иногда делал им мелкие пакости, если начинали сильно допекать. То оконное стекло ночью разобьёт кирпичом, то кота соседского краской измажет, а чёрно-оранжевая пушистая зебра потом и весь дом, то пару палок из соседской изгороди отдерёт. Его никогда не ловили – действовал изобретательно, осторожно, с расчётом, но знали – больше некому было. И потихоньку отстали. Плюнули на него – толку от разговоров всё равно не было. Только головой качали и сетовали друг другу: «Как же у такой приличной женщины растет этакий неслух – и в кого только?!»

Никогда Лёшку никто не хвалил – казалось, не за что было. Мать одна любила и заботилась, как могла. Был он поздний и очень желанный ребёнок. А он материнской ласки всё больше сторонился, и ей, естественно, было больно – ведь старалась для него, а он всё как не родной.

Лешка рос без отца. Мать работала за двоих, поэтому времени на воспитание сына оставалось крайне мало. Да и что она могла? Сыну нужен был отец. Сильный, смелый, работящий – пример для подражания, а не скучные нудные нравоучения. С матерью отношения были не родственные. Не сложились почему-то с самого детства. Жили они вдвоём. Были родственники, но и с ними Лёшка не находил тем для задушевных бесед. Так и жил – вроде и в семье, а вроде и нет. Мать зарабатывала мало, хоть и вкалывала. Так что жил Лёшка очень скромно, если не сказать бедно. Не делал из своей нищеты проблемы, поэтому и не стремился особо её преодолеть, но и насмешек над своим материальным положением не допускал. Всё, что у него было, – это его имя и честь. И дрался он за них с самого детства с яростью. Честь в молодости – единственное, чем обладает человек, единственное, чем он дорожит. Жаль, что повзрослев он заменяет честь чем-то другим, менее значимым – деньгами, положением. Печально, что человек продаёт своё достоинство за тридцать сребреников – за домик у речки, за «счастье портных». Лёшка не продавал.