Доска Дионисия

Ермолай твердо верил, что придет час расплаты с вероотступниками и красными татями. В разбитом пустом соборе Ермолай один, торжественно зажегши сотню свечей, отслужил панихиду о невинно убиенных воинах христовых. Галки испуганно шарахались от его возгласов и бились о решетки центральной главы. На имевшиеся у него деньги Ермолай купил на склоне глухого оврага небольшой домишко и стал выжидать. В церковь и собор он не ходил, бородку сбрил, надел подержанную военную форму и устроился работать сторожем на кожевенный завод. В городе он особенно много не показывался, да и узнать его в мирском обличье было весьма трудно. Иногда он посещал свою бывшую обитель, вокруг которой он вился, по собственному выражению, «аки ворон вкруг гнезда осиротелого».

Из беспризорного имения Шиманских, к этому времени уже основательно разоренного крестьянами, он вечером украдкой вывез на телеге наиболее ценную мебель и спрятал у себя в сарае и на чердаке.

«Архимандрит Георгий пал от руки антихристов, зато братец Сергей Павлович — законный наследник — жив. Господское добро до верного дня беречь надо».

То, что верный день близок, Ермолай знал.

«Знаки уже появились. Скоро, скоро конец антихристам наступит».

В ожидании этого конца Ермолай, чем мог, помогал «братьям». Братьями Ермолай звал всех, кто ненавидел и продолжал бороться с большевиками. Вспоминая участников восстания, офицеров, монахов, он считал их настоящими «братьями», те же, что остались «под игом», — лесные банды лавочников и кулаков, — в его представлении были мелкой шушерой, лишенной чистоты помыслов в священной борьбе, воюющей за свое мелкое добришко и барахло.

«Мелкий, мелкий пошел народец», — ухмылялся щербатым ртом Ермолай, но все-таки, в чем мог, помогал кулакам: прятал патроны и обрезы, раза два залезал в тайник и передавал им винтовки и даже пулемет с лентами. Во время одной из стычек с красноармейцами ему выбили прикладом передние зубы, и он стал шепелявить. В черте города и ближайших его окрестностях Ермолай вел тишайший образ жизни, не вызывал никакого ни у кого подозрения.

— Все возможно, все возможно, — любил он теперь повторять.

Из деревни он выписал свои любимую сестру Степаниду — Стешу, вдову-солдатку, переписал дом на ее имя. Потом к нему на постоянное житье перебрались две молодые монашки и соседнего города — их монастырь закрылся. Монашек за хорошие деньги, уплаченные нужному человеку, Ермолай устроил работать на вновь создаваемую прядильную фабрику.

«Чтоб все как у людей, чтоб пролетариятом попахивало, аж чтоб в нос коммунией шибало».

В большой комнате Ермолай повесил плакаты и литографированный портрет Ленина. В задних же маленьких чуланчиках, куда не проникал никто посторонний, жили монашки, и в темной без окон образной Ермолай с монашками и сестрой дважды в неделю совершал богослужения.

В это время русскую православную церковь постигли величайший раскол и смута. Многие контрреволюционно настроенные священники и черные пастыри, приверженцы маститого врага Советов патриарха Тихона, отказались поминать во время богослужений Советское государство и молиться вместе с паствой о благополучии и мире земли русской. Эти священники, которых называли «непоминающими», ушли в антисоветское подполье, в затвор, и фактически стали большой, хорошо разветвленной контрреволюционной организацией.

Ермолай принял участие и в этой церковной антисоветской оппозиции. «Непоминающие» находили в нем помощника и участника их дел. Ермолай переправлял этих бывших пастырей в глухие деревни, где верховодили несмирившиеся кулаки, а главное — доставлял им фальшивые документы.

Совершенно особые отношения сложились у него с немногими оставшимися верными бывшим хозяевам служителями Шиманских и Велипольских. У Шиманских верными господам двое старых холуев — буфетчик Трофим и его супруга, экономка Мария Семеновна.

Буфетчик Трофим — кашляющий и подслеповатый старик, во всем сочувствующий своим прежним хозяевам; его супруга — глубоко тихая женщина — была тенью своего мужа во всех его симпатиях и антипатиях. Привязанность их к помещикам Ермолай объяснял давней бездетностью супругов. Сочувствие Трофима не шло дальше сохранения барского добра и использования флигеля управляющего, где он теперь жил, для прикрытия ночевок тайных посланцев Ермолая.

К бывшему управляющему Велипольских Сойкину отношение Ермолая было двойственным. Сойкин устроился счетоводом в мыловаренной артели. По своим замашкам и привычкам Сойкин был интеллигентом, в молодости он даже проучился два курса в университете на юридическом, откуда был исключен за беспросветный алкоголизм. Сойкин любил длинные ночные разговоры на отвлеченные темы и, главное, любопытствовал.