Доска Дионисия

Про себя он уже называл свой уголовный вояж «путешествием в молодость тети Ани».

По времени он уложился. И Аспид, и Воронок уже сидели в машине. Свиновод провожал их, упаковывая в дорогу корзину купленных Аспидом живых кроликов и трех поросят, повизгивающих в мешке.

— Это еще зачем? — искренне удивился Федя.

Зачем, он узнал уже в дороге, немного позднее. Ехали они не по большакам, а по магистрали открыто. Мешок с поросятами Аспид дал Феде на руки и велел сильно щипать поросят, когда подъедут к посту ГАИ. Их действительно остановили, проверили документы, права. Воронок показал справку и патент бригады строителей коровников:

— В Октябрьском районе зашибали, товарищ лейтенант. Вот поросяток домой везем, здоровые у вас тут поросятки.

Лейтенант козырнул, улыбаясь пронзительным визгам щипаемых Федей чушек.

Отъехав от контрольного поста ГАИ, Воронок пояснил:

— Понял, профессор, для чего поросята нужны? Сразу видно — здоровые сельские хозяева едут. Лучший пропуск и сам о своей благонадежности орет. Иконщики с поросятами не ездят.

Развивая баснословную скорость, они мчались прочь. Воронок объяснял Феде настроение своего шефа, впавшего в мрачную злобную неразговорчивость:

— Обмишурились, профессор. Ничего здесь нет. Твои тетки басни рассказывали. И икон здесь мало. Лучше бы в Карелию дунули, там один скиток на примете есть, его никто не знает… Мокроты напустили… Неудачливый ты мужик, профессор.

Ближе к Ярославлю Аспид и Воронок совещались, рискнуть или нет. Рискнули. Проехали прямо через город. Их никто не остановил. Стекла были забрызганы грязью, но все-таки Федя увидел силуэты краснокирпичных храмов и ампирные дома. За Ярославлем Аспид впервые отверз уста:

— Надо было бы сжечь эти стога и скотный двор сжечь, чтобы вилами забыли тыкать. Скажи, какие сознательные, вилами тыкают. Могли и голову проткнуть, — Аспид заметно нервничал. — Доберется ли до Загорска Алекс с офенями или нет?

В Москву Федя вернулся один на электричке усталый, голодный, без денег и без фамильных сокровищ. Жена смотрела на него отчужденно, как на пришельца с того света. Он спал сутки, потом вышел раньше конца отпуска на работу и очень радовался сослуживцам, процессу обработки коллекций их последних экспедиций. Сотрудники поздравляли его:

— Как хорошо вы отдохнули в этом году, Федор Николаевич. Давно вас таким энергичным не видели, — они не знали, что Феде просто стало приятно быть человеком, которого не ловят.

Дней через десять Феде позвонил Мариан Витальевич и настойчиво уговорил встретиться с ним в пирожковой напротив их института.

— Что же ты, голубчик, скрылся? Тебя твой парнос ⁹ ждет, а ты в бегах. А у меня горе — Брут сдох. Отравили соседки крысидом. Он, видишь ли, биточки любил, так они крысида в биточек положили. Ты теперь — ветеран-иконщик. Приобщился. Тебя ребята полюбили, говорят, ты человек душевный, компанейский. Будешь и впредь участвовать.

Федя только горько вздохнул:

— Уж уволь, Марианчик. Плохой из меня налетчик. Как увижу постового милиционера — душа в пятки.

— Ничего, голубчик, привыкнешь, притрешься. Лихо еще грабить будешь. Я одного инженера знал, способный человек был — рационализатор. Бороду отпустил, крестился, по дворам иконы клянчил, за милую душу фарцует. Инженерию свою забросил, для прикрытия лифтером устроился. Так и ты, притрешься, подгонишься, глядишь, меня обскочешь. У Голубкова тоже беда — жена бросила, требует раздела имущества. Иконы, фарфор, мебель захватила. Голубков в истерике, глаза выпучил, бегает, как сумасшедший. Она его посадить может, все его дела знает, если он жадничать будет. Штук на двадцать его выставила. Как же вам, бедняжкам, не повезло! Старуху угробить угораздило! Ногу у вас одному повредили. Аспид ему отпуск по производственной травме оплатил, чуть парень ноги не лишился. Жуть какая! Ты за иконами, а тебя вилами! Страшно жить стало, голубчик, вилами тыкают, — Мариан поежился. — А вы ничего съездили, я пятнадцать штук в серебре реализовал. Очень приличных писем были доски, даже семнадцатого века шесть штук попалось, — Мариан достал из кармана четвертинку, налил из нее граммов пятьдесят в стакан с апельсиновым киселем, размешал и выпил.

В пирожковой в необеденное время было пусто, по ней ходил огромный, разодравшийся, как владетельный абхазский князь, рыжий кот. Мариан прикормил его, поласкал и, задумчиво присев на корточки, сказал коту:

— Украду я тебя, голубчик. Жизнь моя ведь отшельническая, мне без кота нельзя. Брута отравили, — он всхлипнул и еще раз приложился к четвертинке. Но тут появилась полная старуха-уборщица с усами и громовым басом:

— Здесь вам, алхаколикам, не распивочная, сюда приличные люди кушать ходят, а не жрать, как вы, — но пустую четвертинку все-таки ловко спрятала в необъятный, как пододеяльник, карман не очень чистого фартука. Они покинули пирожковую, провожаемые прощальными взглядами рыжего, трущегося о ножку стола красавца, обреченного на сытое одиночество. Мариан все оглядывался на кота, сюсюкая:

— Обкормили скотину, вот ему и привязанности ни к кому не надо. Обкормили.