Достаточно времени для любви, или Жизнь Лазаруса Лонга

— Тогда слушайте внимательно и не перебивайте; повторять я ничего не буду.

— Да, сэр.

— Моя дочь не будет разговаривать с вами ни теперь, ни впредь…

— Она знает, что я звоню? — торопливо спросил Лазарус.

— Заткнитесь! Конечно, знает и сама попросила меня сообщить вам то, что вы только что слышали. Иначе я бы просто не стал разговаривать с вами. Но я хочу добавить кое-что от себя — и не перебивайте! Моя дочь — респектабельная женщина, муж ее откликнулся на зов своей страны. Поэтому не отирайтесь возле нее. Не приходите сюда, иначе я встречу вас с дробовиком. Не звоните. Не ходите в ее церковь. Возможно, вы полагаете, что я не смогу вам этого запретить. Напоминаю: это Канзас-Сити. Здесь за две сломанные руки платят двадцать пять долларов, а за пятьдесят вас без колебаний убьют. Но за полный набор — это когда сперва руки переломают, а потом убьют — полагается скидка. Если вы будете настаивать, учтите: я могу позволить себе потратить шестьдесят два доллара и пятьдесят центов. Вы меня поняли?

— Да.

— А теперь уматывай да побыстрее!

— Подождите! Мистер Джонсон, не верится мне, что вы станете кого-то нанимать, чтобы убить человека…

— Вам лучше не проверять этого.

— …полагаю, вы вполне способны управиться с делом самостоятельно.

Наступила пауза. Затем старик хмыкнул:

— Возможно, вы и правы, — и повесил трубку.

Лазарус уселся в машину и поехал. Миновав церковь, которую посещала его семья, он обнаружил, что правит на запад от Линвудского бульвара. Там он впервые увидел Морин…

И никогда ее больше здесь не увидит.

Никогда! Даже если вернется в прошлое и попытается избежать ошибок, которые допустил, — парадоксов не существует. Его ошибки уже вплелись в неизменную ткань пространства-времени, и все тонкости математики Энди, вся мощь «Доры» не могли этого исправить. На площади Линвуд он остановился возле Бруклин-авеню и подумал о том, что делать дальше.

Поехать на станцию и сесть на первый же поезд до Санта-Фе? Если хоть одна из просьб о помощи дошла через столетия, его подберут в понедельник утром — и война со всеми ее тревогами вновь сделается для него чем-то давним, а Дедуля и Морин забудут о Теде Бронсоне, недолгом знакомце.

Жаль, что у него не хватило времени, чтобы выгравировать последние послания; тем не менее хотя бы одно из них должно было дойти. Если нет, его будут ждать лишь в 1926 году. Но если же ни одно из них все-таки не дошло — а с этой возможностью следовало считаться, ведь он пытался воспользоваться отложенной почтой еще до того, как ее организуют, — тогда придется ждать до 1929 года и явиться на встречу в соответствии с договором. Проблем не будет; на близнецов с Дорой вполне можно положиться.

Но почему же ему так плохо?

Потому что это не его война.

Пройдет достаточно времени, и Дедуля узнает, что предсказание, которое он с презрением отверг, было чистейшей правдой. В свое время Дедуля узнает, что французская благодарность, на которую рассчитывали после лозунга «Лафайет, мы здесь!», была забыта и сменилась припевом «Pas un sou à l’Amerique!»[85]. Британская «благодарность» будет такой же. Между нациями благодарности нет и никогда не было. Это я сочувствую немцам? На кой черт они мне сдались, Дедуля? Нет! Самое сердце немецкого общества разъедает гниль; эта война породит другую, и в ней немцы будут творить зверства в тысячи раз страшнее нынешних: построят газовые камеры, над Европой потянется запах горящей человеческой плоти, запах преднамеренного злодейства, протянувшегося через века…

Но об этом он не сможет рассказать ни Дедуле, ни Морин. Нечего даже пытаться объяснить им, что к чему. Самое лучшее в будущем то, что оно всегда неизвестно. Одна из лучших особенностей Кассандры заключалась в том, что ей никогда не верили.

А потому — разве так уж важно, чтобы два человека, не имевшие никакого представления о том, что известно ему, поняли, почему он счел эту войну бесполезной?

Но это было важно — на самом деле это было чрезвычайно важно.

Лазарус ощутил слева под пиджаком легкую тяжесть пистолета. Это средство должно защитить его золото — тот самый металл, который он в грош не ставит. А еще с его помощью можно поставить точку…

Прекрати дурить, глупец! Ты не хочешь умирать, ты просто хочешь оправдаться перед Дедулей и Морин… главным образом перед Морин.

Призывной пункт оказался в главном почтамте. Было уже поздно, но он еще работал, и снаружи вилась очередь. Лазарус заплатил доллар старому негру, чтобы тот посидел в его машине; предупредил, что на заднем сиденье лежит саквояж, обещал еще один доллар, когда вернется, но не стал говорить о том, что в саквояже и жилет с деньгами, и пистолет. Лазаруса больше не беспокоили ни деньги, ни машина — пусть украдут. Он встал в очередь.

— Имя?

— Бронсон Теодор.

— Имеешь боевой опыт?

— Нет.

— Возраст? Нет, дату рождения. И постарайся, чтобы она была до пятого апреля тысяча восемьсот девяносто девятого года.

— Одиннадцатое ноября тысяча восемьсот девяностого года.