Достоевские дни

Представил убийство себя ножом, когда будет падать снег в свете неоновых фонарей, а его тело станет душой: простыня на ней заалеет, полицейские заговорят по рации, через пару метров ребята выпьют пива, чуть дальше продадут шаурму. Ничего не изменится, потому что его смерть – взрыв такой силы, что всё останется как прежде, на своих местах, при своих делах. Именно так, он закурил и вызвал такси. Когда оно приехало, душа его закинула тело в салон, попрощалась с ним до утра и ушла на поиски приключений, в книги Булгакова и Рембо, шагающие назад.

– Всё чаще думаю о смерти,
Всё чаще ею я пишу, –
Послал письмо ФМ в конверте,
Доверившись карандашу.

Пошёл с приятелем на Невский,

С девчонкой встретился в кафе.
Хлебнул кагора Достоевский,
Поехал в гости подшофе.

У Гаршина курил сигару,

Ему о жизни говорил,
Писал рассказы с пылу, с жару,
Искусство стало парой крыл.

Творил сознание в блокноте,

Его телесность изучал.
ФМ всегда, везде в полёте.
Он – книга Маркса «Капитал».

А также фильм «Отцы и дети».

ФМ есть сумма разных пьес,
Где черви ползают – спагетти –
По государству Майонез.

И раздаётся крыша дома,

Летит по небу своему.
Там исповедь дождя и грома
Подобна всякому уму.

Она идёт, спадает тихо,

Как паустовское кино.
В таверне Фет танцует лихо,
И Достоевский пьёт вино.

И говорит довольно глухо,

Почти до колик и до слёз,
Что Русь – процентщица-старуха
и что Раскольников – Христос.

8

Утром душа вернулась, вошла в спящее тело ФМ и разбудила его, открыла ему глаза и капнула в них из пипетки правду и ложь – ровно две капли, в каждый его зрачок. Вспомнил трактат «Мир как воля и представление», переиначил, осовременил в уме название до «Мир как бой Джуды и Цзю», так как именно так всё и было. Спросил себя:

– Какие философские книги читаешь?

Ответил:

– Чорана, Гегеля, Ницше и Сигареты.

Он вышел на балкон и прочел, сощурившись, на гаражной стене: «Искусство может быть злым или добрым, но в обоих случаях оно – добро». Зашёл Курёхин, поставил на компе «Введение в историю», сказал:

– Моя музыка – запятые, точки, кавычки, тире.

– Ещё вопросительный знак.

– Но не восклицательный.

– Да.

– Словно тексты Ремизова.

– Не Маяковский – не «Группа крови», не «Последний герой», не «Перемен».

– Не мужская драка, рамсы – женские разборки и отношения, выяснение их.

– Можно и так.

– Не водка – вино.

Покурили свою устремлённость в будущее, девяностые годы, посыпанные восьмидесятыми, как маком или тмином, покрутили, повертели в руках бычки, отправили их в пепельницу, смастерили из душ своих плот, покатили на нём по Дунаю и Днепру, вступили в Советский Союз, уехавший, съехавший с тела России, Украины и прочих на плоть и душу Европы, создав Евросоюз, именно так, как показалось им, предстало, закрутилось в умах. «Курёхин не сигарета и не героин – травка, меж ними, марихуана, он лёгок, он душа и тело, взбитые миксером, их среднее, общее, суть». Курёхин съел советский кефир и печенье, а вообще – распался на Азербайджан, Армению и Грузию, рассыпался в музыке Гянджой, Баку, Ахалцихе, Ахалкалаки и Гюмри. Сказал о Пушкине:

– Он – чёрные, захват кавказцами Питера и Москвы через культуру, африканская, египетская ночь, нарочно вызвавшая хачей, чтобы быть видным во мраке, гореть и блистать звездой, мрак в кинотеатре, где все смотрят на экран и ждут от него всего: не на солнце – кинопроектор, на луну – отражение. Пушкин выбрал литературу – солнце, идущее лучами – музыкой Баха, Чайковского и Гуно, музыкой вообще.

– Пушкин шёл вечером по улице, встретил бухающую с Васей и Лёхой поэзию, прочитал ей стихи, влюбил в себя и увёл за собой. Она сделала добровольный выбор. А Лермонтов увёл её силой от них, показал себя, свою крутость, он запер её в своих книгах.

– В книгу Пушкина входите вы, с Лермонтовым иначе, то есть наоборот.

– Литература – еда: проза – каша, мясо и суп; поэзия – гарнир и вообще: семечки, орехи, чипсы, сухарики, гренки, кольца кальмара; проза – водка, коньяк; поэзия – пиво, вино; драматургия – консервы: скумбрия, килька, шпроты, икра, говядина, свинина, тунец: банка – театр.

Сергей ушёл, ФМ посидел за столом ещё и сам двинулся в вечное: в горы – в Санкт-Петербург, вне квартиры, себя.