Достоевский

И однажды набросился, будто в них-то и видел главного своего врага и мучителя, на черновики «Идиота» и чуть не с наслаждением уничтожил, так что бедная Анна Григорьевна только и успела, что всплеснуть руками да расплакаться.

Между тем близился срок родин. Решили перебраться на новое место, поближе к центру Женевы, чтобы и врачи, когда потребуются, были поближе. Нашли удобную квартиру на улице Мон-Блан с видом хоть и на англиканскую, но все же церковь. Здесь в 10.30 вечера по местному времени, а значит — в 12 по московскому, они чокнулись чашками крепкого чаю — так одни, казалось им, на всем белом свете и встретили новый, 68-й год.

Сожжение первой редакции «Идиота» не принесло успокоения. Достоевский пытался разгадать причину неудачи своего замысла. Конечно, в наш век, думалось ему, негодяй, отвергающий благородство, всегда сильнее, ибо его отрицание имеет вид достоинства, почерпаемого в здравом смысле. А истинно благородный — он ведь всегда идеалист — имеет ныне, в наш рациональный, практический век, вид шута, дурака, блаженного. Вот он-то и есть в известном смысле идиот. Да большинству, нашему-то российскому пошлому большинству образованного сословия, презирающему идеализм и помешавшемуся на «здравом смысле», даже выгодно и разумно почитать благородного человека идиотом, ибо на дурака-то русского и вся их надежда: от него отталкивание и отсчет: он — дурак, они-то, стало быть, умные; он — идиот, стало быть, они-то — нормальные. Явись хоть сам Христос им сейчас в телесном виде — так и он сам за дурака и идиота тотчас прослывет, и даже самые что ни на есть ревностные соблюдатели церковных обрядов потребуют, как верные христиане, отправить его к какому-нибудь участковому пилату.

Как это сказано-то? «И он пришел в мир, и мир не узнал Его...» А что, если это — идея? И Идиот — благородный, истинно прекрасный человек, только откуда взяться-то ему в наш просвещенный век? Чудом сохранившийся, возьмет да и явится людям, приедет в Петербург, хоть из той же Швейцарии, — здесь, рядом где-нибудь, с детства раннего увезенный, прожил в горах этих прекрасных, среди красоты, книг разных начитался, «Дон-Кихотом» бредил и вдруг, во всей своей наивности, да в Петербург, а?

Его давно уже тревожила мысль — попытаться сотворить образ прекрасного человека.

И вот он уже признается в письме Аполлону Майкову:

«Давно уже мучила меня одна мысль, но я боялся из нее сделать роман, потому что мысль слишком трудная, и я к ней не приготовлен, хотя... я люблю ее. Идея эта — изобразить вполне прекрасного человека. Труднее этого, по-моему, быть ничего не может, в наше время особенно... Роман называется «Идиот»...»

И, конечно же, не мог не поделиться радостью нового горения и с любимой племянницей Сонечкой: «Все писатели, не только наши, но даже все европейские, кто только ни брался за изображение положительного прекрасного — всегда пасовали. Потому что эта задача безмерная. Прекрасное есть идеал, а идеал — ни наш, ни цивилизованной Европы — еще далеко не выработался. На свете есть одно только положительно прекрасное лицо — Христос... Упомяну только, что из прекрасных лиц в литературе христианской стоит всего законченнее Дон-Кихот. Но он прекрасен единственно потому, что в то же время и смешон. Пикквик Диккенса (бесконечно слабейшая мысль, чем Дон-Кихот; но все-таки огромная) тоже смешон и тем только и берет. Является сострадание к осмеянному и не знающему себе цены прекрасному — а стало быть, является симпатия и в читателе. Это возбуждение сострадания и есть тайна юмора. Жан Вальжан тоже сильная попытка, но он возбуждает симпатию по ужасному своему несчастию и несправедливости к нему общества. У меня ничего нет подобного, ничего решительно и потому боюсь страшно, что будет положительная неудача...»

Ему мечтался герой исключительный, чистый до наивности, современный Дон-Кихот, пушкинский Рыцарь Бедный, но такой, чтобы в нем выразилась и вся красота русской души, русской возрождающей мысли, побеждающей неверие в себя, ибо не то что в Европе, и в самой России даже и люди высокого ума, любители поговорить об этой самой русской душе, тут же с восторгом кивают на Запад, не хотят понять правды. «Немцы, дескать, порох выдумали и философию, а мы, мол, чем можем похвалиться перед человечеством?» — сомневается даже и Николай Николаевич Страхов. Да, они и просвещение изобрели, и цивилизацию двинули, выработали формы общежития на века, а мы? Мы в это время великую нацию вырабатываем, Азию остановили ценой бесконечных страданий, все сумели перенести, но не потеряли русской мысли о вселенском братстве, которая мир обновит...