Достоевский

Не пройдет и трех лет, как такие же слова произнесет Виргинская, повивальная бабка, принимавшая роды у Марии Шатовой. «И вот наконец раздался крик, новый крик, от которого Шатов вздрогнул и вскочил с колен, крик младенца, слабый, надтреснутый. Он перекрестился и бросился в комнату. В руках у Арины Прохоровны кричало и копошилось крошечными ручками и ножками маленькое, красное, сморщенное существо, беспомощное до ужаса и зависящее как пылинка от первого дуновения ветра, но кричавшее и заявлявшее о себе, как будто тоже имело какое-то самое полное право на жизнь...

— Веселитесь, Арина Прохоровна... Это великая радость... — с идиотски-блаженным видом пролепетал Шатов... — Тайна появления нового существа, великая тайна и необъяснимая...

Шатов бормотал бессвязно, чадно и восторженно. Как будто что-то шаталось в его голове и само собою без воли его выливалось из души.

— Было двое, и вдруг третий человек, новый дух, цельный, законченный, как не бывает от рук человеческих; новая мысль и новая любовь, даже страшно... И нет ничего выше на свете!» Впрочем, m-me Barraud, акушерка, принявшая роды у Анны

Григорьевны, по-русски не понимала...

В те дни Ф. М. написал несколько писем — Верочке, о том, что Аня подарила ему дочь, до смешного на него похожую; Эмилии Федоровне, с просьбой полюбить племянницу Соню, названную в честь Сонечки Ивановой («если б мальчик был, то был бы Миша, в честь милого и незабвенного нашего покойника»); Майкову — о том, что дочь — здоровый, крупный, красивый, милый, великолепный ребенок и что он, отец, без конца целует ее и по полдня не может от нее отойти; Паше Исаеву — с уведомлением о рождении сестры, которую просил любить.

«К моему большому счастию, — вспоминала Анна Григорьевна, — Федор Михайлович оказался нежнейшим отцом; он непременно присутствовал  при  купании  девочки  и  помогал мне, сам завертывал ее в пикейное одеяльце и зашпиливал его английскими булавками, носил и укачивал ее на руках и, бросая свои занятия, спешил к ней, чуть только заслышит ее голосок. Первым вопросом при его пробуждении или по возвращении домой было: “Что Соня? Здорова? Хорошо ли спала, кушала?” Федор Михайлович целыми часами просиживал у ее постельки, то напевая ей песенки, то разговаривая с нею, причем, когда ей пошел третий месяц, он был уверен, что Сонечка узнаёт его».

Жена писателя не преувеличивала. Ф. М., познавший отцовство на 47-м году жизни, действительно оказался донельзя восторженным отцом. Крестной матерью Сонечки стала бабушка А. Н. Сниткина (ее приезд ожидался), крестным (заочно) — Майков, и счастливый отец писал будущему куму: «Ваша крестница... сообщаю Вам — прехорошенькая, — несмотря на то, что до невозможного, до смешного даже похожа на меня. Даже до странности. Я бы этому не поверил, если б не видел. Ребенку только что месяц, а совершенно даже мое выражение лица, полная моя физиономия, до морщин на лбу, — лежит — точно роман сочиняет! Я уж не говорю об чертах. Лоб до странности даже похож на мой. Из этого, конечно, следовало бы, что она собой не так-то хороша (потому что я красавец только в глазах Анны Григорьевны — и серьезно, я Вам скажу!). Но Вы, сами художник, отлично хорошо знаете, что можно совершенно походить и не на красивое лицо, а между тем быть самой очень милой».

Взволнованное переживание позднего отцовства, заботы о хлебе насущном, ближайшие и отдаленные долги, усилившиеся припадки (климат Женевы усугублял падучую), послеродовое нездоровье Анны Григорьевны — все это плохо вязалось с усердной работой над романом, печатание которого уже началось и требовало ритмичного продолжения. И опять — желая разом выпутаться из положения, когда кредит истощен, вещи заложены, акушерка, сиделка, квартирная хозяйка и купцызакладчики ждут срочных выплат, когда не на что вызвать доктора и купить лекарство для жены, — Ф. М., повинуясь проклятой мечте, снова устремился в Саксон-ле-Бен: маленькой Соне не исполнилось и месяца, когда, оставив жену с младенцем друг на друга, он отправился на рулетку.

Демоны игры, однако, не дремали и издевательски посмеялись над фанатиком zero. Сразу по приезде он за полчаса проиграл более 200 франков — все, что было с собой. «Прости, Аня, я тебе жизнь отравил! И еще имея Соню!.. Ангел мой, я тебя бесконечно люблю, но мне суждено судьбой всех тех, кого я люблю, мучить!.. Пришли мне как можно больше денег». Он снова заложил кольцо, не было денег на отель и обратную дорогу. «Прости, Аня, прости, милая! Ведь я как ни гадок, как ни подл, а ведь я люблю вас обеих, тебя и Соню (вторую тебя) больше всего на свете. Я без вас обеих жить не могу... Ноги твои целую, прости своего беспутного».

На следующий день он проиграл деньги, вырученные за кольцо.