Достоевский in love

По мере того как наступала темнота, комната моя становилась как будто просторнее, как будто она всё более и более расширялась, и с самого наступления сумерек я стал впадать в то состояние души, которое я называю мистическим ужасом. Это – самая тяжелая, мучительная боязнь чего-то, чего я сам определить не могу, чего-то непостигаемого и несуществующего в порядке вещей, но что, как бы в насмешку всем доводам разума, придет ко мне и станет передо мною как неотразимый факт, ужасный, безобразный и неумолимый. Мне кажется, такова отчасти тоска людей, боящихся мертвецов[90].

Примерно в это время доктор Федора, Степан Янковский, столкнулся с ним на Исаакиевской площади. Воротник Достоевского был расстегнут, его поддерживал солдат. Он бредил, и единственное, что сказал Янковскому, пока тот вел его домой, было: «Я спасен!» Доктор пустил ему кровь. Та была черной – плохой знак. Даже успокоившись, пациент выглядел тревожным и несчастным. Казалось, с ним приключился какой-то нервный срыв. Коль неудовлетворен человек, коль нет средств ему высказаться и проявить то, что получше в нем (не из самолюбия, а вследствие самой естественной необходимости человеческой сознать, осуществить и обусловить свое Я в действительной жизни), то сейчас же и впадает он в какое-нибудь самое невероятное событие; то, с позволения сказать, сопьется, то пустится в картеж и шулерство, то в бретерство[91]. Или, мог бы добавить он, станет революционером.

Знаете ли, что я люблю теперь припомнить и посетить в известный срок те места, где был счастлив когда-то по-своему, люблю построить свое настоящее под лад уже безвозвратно прошедшему и часто брожу как тень, без нужды и без цели, уныло и грустно по петербургским закоулкам и улицам. И хоть и прежде было не лучше, но всё как-то чувствуешь, что как будто и легче, и покойнее было жить[92]. Во время одной из таких прогулок Федор встретил человека, который подвел его под расстрельную команду.

Он шел по Невскому проспекту, когда к нему приблизился невысокий, актерского вида человек в плаще. Между густой бородой и широкими полями шляпы сверкали черные глаза.

– Какая идея вашей будущей повести, позвольте спросить? – спросил незнакомец[93].

Он представился Михаилом Васильевичем Буташевич-Петрашевским. Младше Федора на два дня, он работал переводчиком в Министерстве иностранных дел. Работал не из-за денег, ибо был богат, но ради доступа к запрещенным книгам, часть которых перекочевала в его библиотеку.

Петрашевский представлял собой странную комбинацию фривольности и преданности идеям. Он был утопическим социалистом, последователем Фурье[94]. С одной стороны, пытался привнести свои принципы в реальность и даже основал коммуну для своих крестьян. (Те приветствовали идею, пока не закончилось строительство «фаланстера», после чего сожгли его дотла.) С другой стороны, зачастую казался не более чем фигляром – однажды, когда начальник велел ему остричь волосы, заявился на работу в длинном парике. У Петрашевского был свой круг друзей, гораздо более политически ангажированный, чем круг Белинского. Если опускаться до мелочности, можно было бы сказать, что общим во всех его предприятиях было стремление стать центром внимания.