Достоевский. Литературные прогулки по Невскому проспекту. От Зимнего дворца до Знаменской площади

Наиболее впечатляющим и в то же время вызвавшим в печати дискуссию был эпизод, в котором стол поднимался над полом и в таком положении удерживался какое-то время. Он, свидетельствует Лесков, «поднялся на воздух, как мне казалось, вершков на 6–8 и, продержавшись около 7–8 секунд, быстро опустился; через несколько минут это повторилось снова, и на этот раз стол держался на воздухе дольше». «…Столик действительно поднялся, — возражает Боборыкин, — но на мгновение, и в воздухе, сколько я помню, 8 секунд не висел, как сообщает г-н Лесков». Второй же случай подъема стола Боборыкин и вообще отрицает.^[131]

Через какое-то время «мы сели за большой ореховый стол, — описывает еще один „опыт“ Лесков, — под который предварительно опустили два разнозвучные колокольчика. Руки всех присутствующих (не исключая и самого г-на Аксакова) находились на столе. Колокольчики под столом звонили сначала один, потом оба вместе. Это повторялось несколько раз…»^[132]

При описании еще одного «эксперимента» вновь фигурирует имя Достоевского. «Гармония (от которой сначала оторвали ремешок) была опущена под стол проф. Бутлеровым и издала несколько звуков. Бутлеров держал ее одною рукою за нижнюю деку. Гармонию эту сжимать и раздвигать одною рукою невозможно; точно так же, как невозможно и придавливать ее клапанов на противоположной деке иначе, как пальцами другой руки. В руке Ф. М. Достоевского гармония не издала ни одного звука…»^[133]

Спиритический сеанс. Карикатура XIX в.

П. Д. Боборыкин передает еще один «казус», произошедший в этот вечер с Достоевским. «…Г-ну Д<остоевскому>, — пишет он, — предложили спустить платок, держа его за один конец поверх стола, что он и сделал. За нижний конец платка начали дергать, и г-н Д<остоевский> заявил всем нам явственное ощущение дерганья, после чего шутливо заметил, что он отказывается объяснить подобное явление иначе, как ловкостью медиума. Сказано это было так, что, понимай г-жа С<ент> К<лер> по-русски, она бы только рассмеялась этой совершенно безобидной шутке; но когда ей перевели слова г-на Д<остоевского> по-английски, она мгновенно обиделась, покраснела <…> глаза ее заблистали, и я весьма явственно услыхал такую сильную фразу, по-английски, которая прямо указывала на ее гнев. Как ни старались ей дать понять, что шуткою не следует обижаться, она упорно замкнулась в свое достоинство, никем не задетое, убрала свои руки, прекратила всякое медиумическое участие»^[134].

Собравшиеся какое-то время сидели в ожидании, но без участия медиума ни стуки, ни звонки колокольчиков, ни движения стола не возобновлялись… На этом сеанс оказался законченным.

Интересно, что некоторые из этих эпизодов первоначально планировал осветить на страницах своего моножурнала и сам Достоевский. Так, в его рабочей тетради 1875–1876 гг. с набросками к «Дневнику…» есть, например, запись: «Фома. Раздеть медиума. Под столом колокольчик, — для меня все это ничего не значило. Люди честные, я не могу заподозрить <…>. Рассердил медиума». Не все в этом наброске, сделанном для себя, нам сегодня ясно. С евангельским апостолом Фомой, который готов был уверовать в воскресение Христово лишь после того, как вложит персты в его раны, Достоевский здесь сравнивает себя. Но сравнение это отнюдь не прямое. В другом наброске он пишет: «Математическое верование (то есть обоснованное с математической достоверностью. — Б. Т.) самое трудное уверяющее. Фома уверовал потому, что желал уверовать. Я не желал уверовать и не поверил. Стуки (машинкой, и одно подозрение, хотя я и никого не мог заподозрить) не действовали на мое сердце, ровно на звон под столом и поднятие и проч. (надо проверить). Но если б я желал уверовать, дело было бы иначе. Я, впрочем, не видел высших тайн».

«Под столом колокольчик» — это, конечно же, «эксперимент», о котором рассказывал Лесков. Запись: «Рассердил медиума» — комментируется фельетоном Боборыкина. Еще в одном наброске упоминаются «органчики под столом»; можно предположить, что тут имеется в виду та самая «гармония», которую «опустил под стол проф. Бутлеров». «Явление подымающихся столов — надо проверить» — к полемике Боборыкина с Лесковым. Не прокомментированная в академическом собрании запись: «два имени», скорее всего, связана с «экспериментом» вокруг загаданных имен. Кроме Достоевского, отметившего имя «Theodore», Лесков «секретно» (под столом на руке) записал имя своего умершего знакомого «Michel»: оба имени были угаданы и подтверждены стуком.