Достоевский: призраки, фобии, химеры (заметки читателя).

В то же время, наряду со Ставрогиным, чей грех был в значительной мере преступным экспериментом, чем следствием непреодолимой страсти, в творениях Достоевского присутствуют и явные педофилы — Свидригайлов и Трусоцкий, что свидетельствует о повышенном писательском интересе к этим извращениям. Некоторую ясность в этот вопрос вносит рассказ Достоевского, записанный З. Трубецкой: «Самый ужасный, самый страшный грех — изнасиловать ребенка. Отнять жизнь — это ужасно, — говорил Достоевский, — но отнять веру в красоту любви — еще более страшное преступление». И Достоевский рассказал эпизод из своего детства. Когда я в детстве жил в Москве в больнице для бедных, рассказывал Достоевский, где мой отец был врачом, я играл с девочкой (дочкой кучера или повара). Это был хрупкий, грациозный ребенок лет девяти. Когда она видела цветок, пробивающийся между камней, то всегда говорила: «Посмотри, какой красивый, какой добрый цветочек!» И вот какой-то мерзавец, в пьяном виде, изнасиловал эту девочку, и она умерла, истекая кровью. Помню, рассказывал Достоевский, меня послали за отцом в другой флигель больницы, прибежал отец, но было уже поздно. Всю жизнь это воспоминание меня преследует, как самое ужасное преступление, как самый страшный грех, для которого прощения нет и быть не может, и этим страшным преступлением я казнил Ставрогина в «Бесах».

(Отметим однако, что ни о каком «изнасиловании» речь в «исповеди Ставрогина» не идет, так как Матреша сделала шаг навстречу ласкающему ее мужчине.)

Оценить влияние детских потрясений на личность и на всю последующую жизнь индивидуума — одна из элементарных задач, решаемых средствами психоанализа. Особенно когда речь идет о пережитом или увиденном сексуальном насилии, да и насилии над личностью вообще, которого в русском быту тех времен, обильно оснащенном розгами, было предостаточно. Тем более что эти детские воспоминания «закреплялись» пережитыми в зрелом возрасте ожиданием казни и даже просто созерцанием «телесных наказаний» в остроге и в армии, и болезненное воображение порождало кошмарные сны, жестокие и мазохистские картины. Один из таких кошмаров описан Достоевским в письме Анне Григорьевне от 23.07.1873 г. из Петербурга: «…видел во сне, что Лиля сиротка и попала к какой-то мучительнице и та ее засекла розгами, большими солдатскими, так что я уже застал ее на последнем издыхании», а картины насилия и даже наслаждения чужими страданиями часто появляются в его произведениях. Примером тому — та же «исповедь Ставрогина», где «герой» сначала с интересом наблюдает, как секут девочку «до рубцов», а затем с изуверским наслаждением следит за ее приготовлениями к самоубийству. К последствиям этих потрясений, вероятно, следует отнести и непреодолимое, чисто мазохистское желание Достоевского своими глазами увидеть казнь Млодецкого. Исполнить это желание ему не помешали даже тяжкие последствия припадка эпилепсии, случившегося за двое суток до этого события.

Вообще говоря, о некоем действительном или мнимом преступлении Достоевского было каким-то образом известно множеству людей (кроме Анны Григорьевны, узнавшей об этих слухах лишь после публикации письма Страхова Толстому). Об этом свидетельствуют, например, слова Чехова, записанные Б. Лазаревским:

«— Однажды Достоевский сделал гадость, почти преступление, и сейчас же пошел к Тургеневу и подробно рассказал ему об этой гадости, с единственной целью причинить боль. Ну зачем такие выходки? — с грустью проговорил Антон Павлович»,

Отметим, что воспоминания Лазаревского о Чехове, содержавшие эту фразу, были опубликованы в 1906 г., за восемь лет до того, как Анна Григорьевна стала защищать память мужа. Однако, наиболее удивительно то обстоятельство, что современники Достоевского считали его способным на преступление.

И все же, был ли «ставрогинский грех» плодом воображения писателя или следствием реально происшедшего с ним в какой-нибудь «бане», знает только Всевышний.

Теперь позволю себе небольшое отступление от основной темы этих очерков: когда я перечитывал во время работы над ними «исповедь Ставрогина», в ее тексте я вдруг почувствовал присутствие набоковской «Лолиты». И сама форма «исповеди» напомнила мне об исповеди Гумберта Гумберта, и в сцене неожиданного пробуждения женственности в Матреше в ответ на мужские ласки. Если, взяв эту сцену за основу, присоединить к ней возможный даже в России предшествующий сексуальный опыт девочки и последующее развитие событий, обусловленное наличием этого опыта, то Матреша превратится в Лолиту. Я, может быть, наспех просмотрел доступную мне литературу о Набокове, чтобы убедиться, что не у одного меня возникло подобное впечатление, и вскоре обнаружил присутствие Достоевской Матреши в давней статье Нины Берберовой о «Лолите» («Новый журнал». Нью-Йорк, 1959). Однако Берберова приводит упомянутую выше сцену из «исповеди Ставрогина» лишь в доказательство того, что тема возможной «ответности» девочек на взрослые ласки, тема «нимфеток» не была изобретена Набоковым.