Достоевский: призраки, фобии, химеры (заметки читателя).

В заключение этого раздела хочу в порядке информации для размышления привести слова младшего современника Достоевского, человека талантливого и здравомыслящего — Герберта Уэллса:

«В то время как весь мир к западу от России изменялся очень быстро, сама она в течение XIX в. изменялась крайне медленно. В конце этого столетия, как и в его начале, она все еще представляла собой великую монархию в стиле позднего XVII столетия, основанием которой было варварство; она все еще находилась на той стадии, когда дворцовые интриганы и императорские фавориты могли осуществлять контроль над ее международными отношениями.

Она провела через всю Сибирь длинную железную дорогу, в конце которой ее ожидала катастрофа русско-японской войны. Она использовала современные методы войны и новые виды вооружений лишь в той степени, в какой позволяли ее слаборазвитая промышленность и ограниченное количество достаточно образованных людей. Такие писатели, как Достоевский, создали нечто вроде мистического империализма, основавшегося на идее Святой России и ее миссии. Эта идея была окрашена расовыми предрассудками и антисемитскими настроениями; однако, как показали последующие события, она не смогла глубоко проникнуть в сознание масс россиян» (из книги «Очерки истории цивилизации»).

Таким был взгляд со стороны на достоевское и постдостоевское время и на содержание и судьбу идей Достоевского. Оставлю его без комментариев, и насколько он верен, пусть судит читатель.

IV. Ставрогинский грех

Чужими грехами свят не будешь.

* * *

Название для книжки: старые грехи.

* * *

У каждого человека

что-нибудь спрятано.

Антон Чехов (из записных книжек)

Эта история начинается в тот момент, когда в одной из записных книжек и тетрадей Достоевского за 1860–1865 гг. появляется запись: «Чернышевский говорит, что он семинарист». Эта запись сделана под впечатлением статьи Чернышевского «Полемические красоты. Коллекция первая», где были такие слова: «…г-н Юркевич — профессор этой академии [Киевской духовной академии]. Я сам — семинарист». С этого момента «семинарист» пошел гулять по различным записям Достоевского: в записных тетрадях 1872–1875 гг. появляется запись: «Я обнаружу врага России — это семинарист», затем — в рабочих тетрадях 1875–1877 гг.: «Но может ли семинарист быть демократом, даже если б захотел того?» Мышление Достоевского начинает «вязнуть» в этой теме: «Это не слог М.М. Достоевского в обращении с людьми. Это не был подобострастный семинарист, начинающий делать карьеру, и наглый и бесстыдный, когда ее сделает» («Записная тетрадь 1876–1877 гг.»). И еще с десяток проклятий по адресу семинаристов.

И, наконец, конкретный облик:

«Н. Н. С<трахов>. Как критик очень похож на ту сваху у Пушкина в балладе «Жених», об которой говорится:

Она сидит за пирогом
И речь ведет обиняком.

Пироги жизни наш критик очень любил и теперь служит в двух видных в литературном отношении местах, а в статьях своих говорил обиняком, по поводу, кружил кругом, не касаясь сердцевины. Литературная карьера дала ему 4-х читателей, я думаю, не больше, и жажду славы. Он сидит на мягком, кушать любит индеек, и не своих, а за чужим столом. В старости и достигнув двух мест, эти литераторы, столь ничего не сделавшие, начинают вдруг мечтать о своей славе и потому становятся необычно обидчивыми и взыскательными. Это придает уже вполне дурацкий вид, и еще немного, они уже переделываются совсем в дураков — и так на всю жизнь. Главное в этом славолюбии играют роль не столько литератора, сочинителя трех-четырех скучненьких брошюрок и целого ряда обиняковых критик по поводу, напечатанных где-то и когда-то, но и два казенные места. Смешно, но истина. Чистейшая семинарская черта. Происхождение никуда не спрячешь. Никакого гражданского чувства и долга, никакого негодования к какой-нибудь гадости, а напротив, он и сам делает гадости; несмотря на свой строго нравственный вид, втайне сладострастен и за какую-нибудь жирную грубо-сладострастную пакость готов продать всех и всё, и гражданский долг, которого не ощущает, и работу, до которой ему все равно, и идеал, которого у него не бывает, и не потому, что он не верит в идеал, а из-за грубой коры жира, из-за которой не может ничего чувствовать. Я еще больше потом поговорю об этих литературных типах наших, их надо обличать и обнаруживать неустанно» («Записная тетрадь 1876–1877 гг.»).

Этим лицом, как видим, оказался Николай Николаевич Страхов. Тот самый Страхов, который:

— «дорогой Николай Николаевич», «голубчик Николай Николаевич», «родной мой», «быть того не может, чтобы за границей не встретились» и т. п. (26.06(08.07).1862, из Парижа);