Достопочтенный Школяр

В тот день после обеда, когда пришла телеграмма, Джерри Уэстерби с пишущей машинкой пристроился на затененной стороне балкона своего полуразвалившегося деревенского дома. Неизменный мешок со старыми книгами лежал у его ног. Письмо принесла почтмейстерша – одетая во все черное нескладная, угловатая крестьянка, которая, после ухода из жизни людей, пользовавшихся уважением деревенских жителей, стала главным лицом в этой забытой Богом тасканской деревушке. Она была довольно коварным существом, но сегодня сознание важности происходящего пробудило в ней лучшие чувства, и, несмотря на жару, она почти бегом поднималась по выжженной солнцем тропинке. Впоследствии в книге регистрации корреспонденции было записано, что историческое событие – вручение письма – произошло в пять часов ноль шесть минут пополудни, что было неправдой, но придавало записи внушительность. На самом деле это произошло ровно в пять. В доме худенькая девушка – кожа да кости, – которую привез Уэстерби и которую в деревне прозвали Сироткой, изо всех сил колотила по жесткому куску козлятины, делая это с такой же яростью, как и все, за что бралась. Почтмейстерша заметила ее издалека – девушка стояла у открытого окна; локти в стороны, нижняя губа закушена, и, как обычно, хмурый взгляд исподлобья.

«Шлюха, – злорадно подумала старуха. – Вот теперь-то уж ты получишь то, что давно по тебе плачет»

Радио играло на полную мощность. Передавали Верди: Сиротка слушала только классику – в деревне узнали об этом, когда она однажды вечером закатила страшную сцену в таверне – кузнец хотел поставить пластинку с рок-музыкой. Она запустила в него кувшином. И вот от всего этого – от музыки Верди, стука пишущей машинки и грохота молотка, которым Сиротка отбивала козлятину, стоял такой оглушительный шум, что даже итальянец не мог бы не заметить его.

Джерри сидел на деревянном полу, неуклюже расставив колени и повернув ступни мысками внутрь – словно саранча, вспоминала потом почтмейстерша, – нет, может быть, он сидел на подушке, а мешок с книгами использовал как маленькую скамеечку. На полу между ног стояла пишущая машинка. Вокруг были разложены отдельные страницы рукописи – прижаты камнями, чтобы их не унес раскаленный ветер, от которого не было спасения на этой выжженной вершине холма, а рядом, под рукой, стояла оплетенная бутыль с местным красным вином – несомненно, на тот случай (знакомый даже величайшим творцам), если ниспосланное Всевышним вдохновение изменит и его потребуется подкрепить. Джерри был одет, как всегда, чем бы ни занимался: слонялся ли бесцельно по участку, или возился с десятком никудышных оливковых деревьев, или тащился с Сироткой в деревню за покупками, или сидел в таверне за стаканчиком терпкого вина. На нем были желтые ботинки из оленьей кожи, которые Сиротка никогда не чистила, и поэтому мыски у них вытерлись добела; короткие носки, которые она никогда не стирала; заношенная рубашка, которая когда-то была белой, и серые шорты, которые выглядели так, как будто их хорошо потрепали злые собаки, и которые любая порядочная женщина давно бы уже починила. Джерри встретил почтмейстершу знакомым, непрерывно льющимся потоком слов, одновременно и застенчивых, и восторженных, которые по отдельности она не понимала, а улавливала только их общий смысл – как в новостях по радио, – но могла потом изобразить с удивительной достоверностью, показывая при этом свои гнилые, в черных дуплах, зубы.

– Матушка Стефано, черт меня дери, вот это да! Да вы, наверное, совсем изжарились. Какая же Вы молодчина! Вот, промочите-ка горло, – оживленно приговаривал он, спускаясь по кирпичным ступенькам со стаканом вина для нее, расплывшись в широкой до ушей улыбке.

Так улыбаться мог бы удачливый школяр после успешной сдачи экзамена. В деревне его так и звали: Школяр. За девять месяцев по почте ему не приходило ничего, кроме посылок с книгами в мягкой обложке да еженедельного коротенького письма от дочери, а теперь – откуда ни возьмись – эта срочная телеграмма из Лондона, внушающая невольное почтение: лаконичная, как приказ, но с оплаченным ответом аж на пятьдесят слов! Подумать только – пятьдесят – сколько же это стоит! Поэтому неудивительно, что все, кто мог, захотели прочесть ее.