Досужие размышления досужего человека

Я люблю осенний Лондон с его сияющими белыми мостовыми и безупречной прямизной улиц. Люблю прохладные аллеи в утренних парках и мягкие сумерки в гулких переулках. В июне метрдотели торопливы и нелюбезны, в августе, признав во мне завсегдатая, предлагают столик у окна и щедрой рукой наливают вино. И моя глупая ревность утихает. Захочу прокатиться после ужина на омнибусе, подышать ночной свежестью — без давки поднимусь по ступенькам и займу место, не заботясь тем, что отнимаю его у раздраженной матери семейства, еле стоящей на ногах от усталости. Захочу посетить театр — нигде меня не встретит табличка «Все билеты проданы». В сезон столица, словно суетливая домохозяйка, озабоченная приемом гостей, забывает о нас, своих обитателях. Комнаты переполнены, слуги сбиваются с ног, пища готовится на скорую руку. Величавая матрона утрачивает лоск, превращаясь в крикливую и бойкую кухарку. Но вот гости разъехались, и она вновь становится собой — той, кого мы, ее преданные дети, привыкли любить.

Доводилось ли тебе, мой благосклонный читатель, любоваться Лондоном не в середине дня, когда все бегут и суетятся, подобно тле, копошащейся на цветке, а утром, когда город тих и окутан туманной дымкой? Мой тебе совет: летним воскресным утром проснись на рассвете, украдкой, стараясь не разбудить домашних, спустись в кухню и приготовь себе чай с тостом.

Осторожнее, не споткнись о кошку, которая появляется откуда ни возьмись и, по своему обыкновению, начинает тереться о ноги. Смотри не задень ящик с углем, который принято ставить на самом проходе — между кухонной дверью и газовой горелкой; мне невдомек, кто придумал этот обычай, но я должен тебя предупредить, иначе ты непременно ушибешься и благостное утреннее настроение улетучится без следа.

Боюсь только, чайной ложечки тебе не найти. Ножей и вилок на кухне предостаточно, есть также обувные щетки и целая стопка наждачной бумаги, однако открою тебе секрет: наши домохозяйки одержимы манией каждый вечер перекладывать чайные ложечки на новое место. Они не вынесут позора, если кто-то из домочадцев поутру обнаружит ложечки.

Завтрак завершен, теперь поверни конфорку и тихо выскользни за дверь. И внезапно ты обнаружишь, что оказался в незнакомом месте, словно за ночь вокруг вырос другой город.

Длинные пустынные улицы нежатся в солнечных лучах. Вокруг ни души, только какой-нибудь тощий котяра шмыгнет в канаву при твоем появлении. С деревьев доносится приглушенное чириканье, похожее на бормотание во сне — лондонский воробей не ранняя пташка, он еще спит и видит сны. Тяжелая поступь полицейского замрет в тумане. Единственный громкий звук — топот твоих подошв, и ты ловишь себя на мысли, что нужно ступать потише, как в соборе. Отовсюду слышится шепот, будто некая заботливая Артемида уговаривает тебя дать ее чадам поспать еще немного: «Ш-ш-ш, беспечный путник! Разве не видишь? Они так устали, мои бесчисленные дети, доверчиво прикорнувшие в изгибе тысяч моих рук. Дневные труды и заботы лишили их сил. Кто-то нездоров, кто-то недоволен жизнью, а кто-то предан пороку, но все без исключения измучены и утомлены. Не буди их, иначе они проснутся и снова станут изводить меня шумом и криками. Смотри, как они тихи, как спокойны. Не шуми, пусть поспят».

Там, где в море меж обветшалых арок медленно утекает отливная волна, ты слышишь, как к ней обращается каменнолицый город:

— Куда бежишь ты, волна?

— Сама не знаю, — отвечает волна. — Из глубин моря прихожу я, но моя свобода — свобода птицы, привязанной мальчишкой-сорванцом за лапку. Когда море призывает меня обратно, я возвращаюсь.

— Так и мои дети. Приходят ниоткуда, нежатся в лучах моей ласки, а затем невидимая рука выдергивает их в никуда. И другие занимают их место.

Тихое журчание волны, вздохи спящего города. Но вот вдалеке послышалось дребезжание тележки молочника — это авангард рабской армии. Вскоре улицы заполнит протяжный крик: «Молоко-о-о! Кому молока-а-а?»

Лондонцы, словно младенцы Гаргантюа, просыпаются, требуя порцию молочка, и няньки в белых передниках спешат удовлетворить их жажду.

Звонят церковные колокола:

— Выпил молочко, малыш Лондон? Теперь хорошенько помолись перед началом трудовой недели.

Один за другим неохотно выползают твои дети на улицы. Нежное мечтательное выражение покидает каменное лицо города. Суетливый день вступает в свои права, и тишина, полуночная возлюбленная, целует на прощание его сомкнутые уста. А ты, мой благосклонный читатель, возвращаешься домой, гордый, что поднялся ни свет ни заря.

Так размышлял я, выйдя утром из ресторана на Стрэнде и лениво прислушиваясь к перепалке между дамой с сильным ирландским акцентом и кондуктором омнибуса.

— Какого черта писать на боку «Патни», если омнибус туда не идет? — возмущалась пассажирка.

— Как это не идет? Еще как идет! — не соглашался кондуктор.

— Так зачем вы меня высадили?

— Я вас не высаживал, сами сошли!

— Чего ж тогда джентльмен в углу говорит, что мы проехали Патни?

— Так и есть, проехали.

— А вы куда смотрели? Почему не сказали?