Дот

Следом всплыл второй вопрос: отчего же предыдущие атаки русские отбивали крупнокалиберными?

Ими командует не дурак, в который уж раз признал майор Ортнер. Они приберегали трофейные пулеметы для такого вот случая — для массированной атаки. Маленький surprise. Который сработал. Теперь они будут отбиваться только из МГ. Значит, мне придется посылать солдат на заведомую бойню…

Тишина.

Ее подчеркивали хлопки и слабый треск неторопливых ракет.

Солдаты лежали ничком. Только тени жили; гонялись друг за дружкой в игре растянись-сожмись.

— Капитан, дайте сигнал… пусть отходят.

Уже в шесть должны были опять прилететь самолеты. На сон осталось… Майор Ортнер поглядел на светящийся циферблат своих «Tissot»: на сон оставалось меньше четырех часов. Меня никто не предупреждал, подумал он, что на войне самое главное — нормально выспаться. Конечно — и выжить. Но выжить — это уж как ляжет карта, как Господь распорядится, а вот выспаться… Возможно, со временем я этому научусь: рядом с окопами, не замечая стрельбы… Эта мысль сначала пришла — и лишь затем он ее осознал, и откуда-то нашлись силы — улыбнулся, причем для этого ему пришлось помочь лицу — осознанным усилием растянуть лицевые мышцы, так что даже уши затвердели. Еще сутки назад, подумал он, я представлял свою войну совсем иной. Вернее — совсем ее не представлял. Мой прошлый воинский опыт, по сути — туристический опыт присутствия на войне, как-то не вязался ни с окопами, ни с ежесекундным шансом познакомиться со смертью. Ведь я не собирался воевать! это не мое! я должен был отметиться на войне, получить запись в личном деле: был… показал себя… награжден… — и все! И только! Но вот прошло меньше тридцати часов — всего-то! — а я уже нахлебался дерьма — на всю жизнь хватит. И начинаю привыкать к его специфическому вкусу. И уже смирился, что и завтра, и через неделю, и потом…

Он вдруг вспомнил свое первое впечатление от этой долины. Тот изумительный момент, когда день еще не ушел, а вечер топчется где-то рядом, ожидая, когда ему освободят место. Воздух был густой и плотный, как вода, он светился от переполнявшей его энергии какого-то иного, параллельного мира, живущего здесь. Казалось, еще мгновение — и тот мир проявится, нарисуется в пространстве (не привязанный ни к этой земле, ни к этому воздуху) немыслимыми строениями и существами (или такими же людьми?), наполнится их жизнью и смыслом того, чем они живут. Что это было — ясновидение?.. Как жаль, подумал майор Ортнер, что я только чувствовал присутствие, но чего-то во мне не хватило — и я не смог ничего разглядеть…

Укладываясь на надувном матрасе, он надеялся, что едва закроет глаза — его тут же не станет; но усталость не подпускала сон. Опять заныла рана. Опять (вспомнил о завтрашней атаке) прихлынула тоска. О Господи! — шептал он, не имея в виду Бога, а всего лишь открывая этими словами клапан, чтобы тоске было куда уйти, освобождая душу, — о, Господи! Он повторял это, как мантру, снова и снова, и у него получилось. Тело стало легким, а потом его не стало совсем. Но мысли — куда от них денешься? — мысли вились над ним июльскими комарами, зудели; впрочем — не кусали. Ну — так сложилось, думал он, так сложилось, что я оказался здесь… этого уже не изменишь — это случилось, мне остается только это принять… принять таким, как оно есть… но я должен пройти через это — сквозь — как тень — не изменившись, не заразившись, оставшись прежним… ведь я знаю, что снова смогу быть счастливым — только если смогу вернуться туда, откуда пришел, таким, каким прежде был…

Естественно — такое возвращение было невозможно. Но сейчас у майора Ортнера не было сил устоять перед нахлынувшей слабостью. И он как бы раздвоился. Его душа грустила, тосковала о невозвратном, а ум, как дятел, долбил где-то в глубине: нет, нет, нет. Этот текст Морзе расшифровывался так: возвращение невозможно потому, что жизнь, как токарь, работает над куском полена, из которого каждого из нас вырезал папа Карло. Жизнь меняет резцы и программы, а мы узнаем об этом лишь по боли — когда резец, уже сняв лишнее, начинает пахать по живому. Даже если вроде бы ничего не происходит — оно происходит: боль — такой аргумент, против которого не поспоришь.

Мысли банальные, и в другое время майору Ортнеру не пришлось бы их думать, — они просто всплыли бы, без усилия, вроде и без повода, — по какой-то потребности души. Но майора оправдывают обстоятельства, в которых он находился. Когда рядом смерть, которая может вдруг обратить на тебя внимание… Но даже не в этом дело. Повод-то (толчок) был другой. Ведь толчком послужила мысль майора Ортнера о людях. О солдатах, безликих шютце, которых он — пусть чужой волей, но это он! он! а не кто-то другой, — снова и снова послушно посылал на свидание со смертью. Как Бог. (Впрочем, если Бог, то почему «послушно»?) И разве после этого — сыграв такую роль — можно остаться прежним?..

Одно утешение: этот нескончаемый день наконец-то иссяк.