Дот

Красноармеец вел себя странно. Хотя — чего странного? — если верить книжкам — именно так должен себя вести настоящий воин. (Ну конечно же — книжкам вообще верить нельзя, ни одному слову. Ведь их пишут не для того, чтобы сохранить и передать истину. Хотя бы потому, что истина у каждого своя, а чужую истину никто не знает, да и кому она нужна, если ею невозможно воспользоваться? Книжки пишут с единственной целью: развлечь. Или — что то же самое — научить обману. Здесь имеются в виду книжки о рыцарях, осмеянные еще Сервантесом, который уж точно знал, какова им цена в базарный день. Времена были простые и грубые, поэтому любой эпизод (подвиг), иллюстрирующий «кодекс чести», воспринимался, как забавная шутка. Еще яснее это видно в романах Дюма. Достоверно известно, что реальные дворяне (от слова «дворня», т. е. прислуга на побегушках) мылись разве что в чистый четверг, да и то обмывали лишь те части тела, которые были обнажены, не закрыты одеждой. Рубашек они никогда не снимали, пока те не истлеют у них на теле, то же и сапоги, в которых дворяне ложились спать, иначе ночью кто-нибудь непременно их стибрит. Оказавшись в Версале, нужду они справляли в том же помещении, где в данный момент находились, в углу или за портьерой. А что будешь делать? — ведь нужников во дворце не было, а носить с собою горшок… Что же касается шпаг и поединков («поднимите вашу шпагу, месье, я не убиваю безоружных»), то здесь очевидна тоска писателей, людей по большей части беззащитных и никчемных, о сатисфакции. Не могу в реальной жизни дать по морде, отметелить так, чтобы ни зубов, ни целых ребер не осталось, — ну так получи, сволочь, хотя бы в моем воображении. А пипла, как известно, схавает все. Ведь почти каждый человек беспомощен и слаб, в душе каждого живет затаившаяся детскость, живет едва теплящаяся память о пережитом в детстве счастье. Вот отчего так спасительны для души катарсис, творческий восторг и родительское чувство. И сопереживание герою, благодаря которому ты проживаешь несбывшиеся жизни, в которых ты настоящий, такой, каким себя знаешь только ты сам (вот она! — жизнь-мечта, жизнь, которая тебе впору, жизнь, в которой живешь как хочешь, ни на миллиметр не кривя душой), — Зорро без маски, без страха и сомнений.)

Однако — вернемся к красноармейцу.

Он держался так, словно не по нему стреляют. Неторопливо прошел по бетонному крошеву (дважды ему пришлось перепрыгнуть с глыбы на глыбу), потом исчез (как оказалось — искал), потом опять появился. Теперь в его руках был флаг, вернее, то, что осталось от флага. Но дело не в размере уцелевшего куска материи. Главное — он знал, что это флаг, и его враги знали это. Он укрепил прут, убедился, что сделал это хорошо, и так же неторопливо ушел.

— Куда смотрят снайперы? — сказал капитан. Это был не вопрос; это была мысль вслух.

— Наши снайперы, — сказал майор Ортнер, — тоже люди, и как каждый человек — хотят жить. — Майор Ортнер подумал и добавил: — Кроме того, если б они сейчас пристрелили этого парня — это было бы неправильно.

— То есть — как это? — удивился капитан. — Не понимаю…

Капитан и в самом деле не понимал.

— Если бы я понимал, — сказал майор Ортнер, — все было бы куда проще…

Вот что я должен был сделать еще до атаки, подумал он. Я должен был подняться на этот склон и пройти по нему, останавливаясь возле каждого убитого солдата. Я должен был сделать это, как это делал после каждого сражения мой великий предок Мольтке, как это делал (говорят) после каждого сражения Наполеон. И только после этого я получил бы право — моральное право — послать в атаку своих солдат. Мысль дикая, понимаю, и поезд уже ушел…

Или не ушел?…

Он с ужасом прислушивался к тому, что происходит в его душе, ум сопротивлялся, как мог — но что он мог…

Майор Ортнер допил кофе и протянул кружку капитану:

— Будьте любезны, передайте это моему денщику. И, ради бога, уйдите в укрытие. А то я скоро останусь совсем без офицеров.

15. Жизнь и мнения Иоахима Ортнера, майора