Доверие

Для прощального обеда Эрна сварила курицу. А вермишели для бульона дома не оказалось. Она послала Томаса в соседний магазин. Там было полным-полно народа, он терпеливо стоял в очереди. Впрочем, на душе у него кошки скребли, как бы им не опоздать на поезд из-за задержавшегося обеда.

Он взглянул на продавщицу, женщину пышную, но проворную. Ничто не укрывалось от острого взгляда ее птичьих глаз. Она безостановочно орудовала ножницами в сознании своей власти, хотя бы над сахарными и мучными талонами. Впоследствии она даже сожалела, что государство отменило продуктовые карточки: когда в магазине толчея, узнаешь разные подробности из жизни покупателей.

Томас был уже у дверей, когда кто-то дернул его за рукав. Белокурая бледненькая девочка. Он сначала принял ее за ребенка. Она вышла вслед за ним и какими-то смешными, дробными движениями стала заталкивать его в ближайшую подворотню. Потом поднялась на цыпочки, чтобы быть на уровне его глаз, рассмеялась и спросила:

— Ты меня не узнаешь?

— Честное слово, не узнаю, — отвечал Томас и вдруг запнулся. Какое-то чувство шевельнулось в нем, куда более слабое, чем воспоминание, но и более живучее, что-то совсем позабытое, но в то же время незабываемое. Девочка с лукаво выжидательным выражением в глазах стояла на цыпочках, все ближе подставляя себя под его взгляд. Белое ее личико, Томас только сейчас это заметил, было лицом взрослой девушки или, может быть, взрослой карлицы. Не мог ребенок смотреть так хитро и лукаво. Губы у нее были слегка подмазаны. Томас вышел из подворотни, она за ним. Глаза ее ярко блестели в вечернем свете, но это были пустые глаза. Они ничего не вбирали в себя, только отдавали свой блеск. Она не косила, но в ее взоре было что-то неестественное и неправильное. Вдруг Томас крикнул:

— Пими!

— Я сразу тебя узнала, — объявила Пими, — не так уж страшно давно все это было. Что ты здесь делаешь? — Она засмеялась, показав свои острые мышиные зубки.

Все сразу вспомнилось Томасу: только что доставленный в детский дом склизкий малый по имени Эде. Рот у него был постоянно открыт. Удивлялся он? Или тяжело ему было дышать? Взаперти он совсем ошалел, обмяк и быстро привязался к Томасу, может быть, с первого взгляда учуял в нем стремление на волю, готовность к побегу. Они удрали, и в горах этот Эде снова собрал свою банду. В ней была и Пими. Томасу ясно представилась их недолго длившаяся совместная жизнь в осеннем лесу, свист, факелы, ночевки в развалинах, походы за добычей на дальние вокзалы. Страх и счастье, его обуревавшие. Да, как ни странно, но там соприсутствовало счастье. Все это давно миновало.

Пими тогда вся заросла грязью, теперь она была белой до неправдоподобия. И все-таки он узнал ее. По каким приметам? По мышиным зубкам? Мерцающему взгляду? По смеху?

— Я здесь в гостях, — ответил Томас, — а работаю на коссинском заводе. Сегодня я уезжаю. Скажи, а ты что делаешь?

— Я работаю на птицеферме.

— Разве там не хватает свежего воздуха? — удивился Томас. — Ты как мел белая.

— Я лежала в больнице.

— Что с тобой было?

— Ничего страшного, так, воспаление. Все прошло.

— Мне надо бежать, — сказал Томас, — желаю тебе всего хорошего. — Она кивнула. И смотрела ему вслед, покуда он не скрылся за углом.

Обе сестры, Эрна и Лина, без умолку болтали за столом. Томас их не слушал.

— Над чем ты смеешься? — спросил его Хорст.

— Я покупал вермишель и встретил в магазине девчонку, которую знал когда-то давно.

— Поторапливайтесь, ребята! — воскликнула Эрна. — Жаль, конечно, во время хорошего обеда спешить, но иначе вы опоздаете.

Ночной поезд был переполнен. Для худенькой Лины с грехом пополам нашлось сидячее место. Томаса оттеснили в противоположный угол. Он не мог даже раскрыть книгу, которую собирался почитать в дороге. Внезапно ощутив острую, как никогда, потребность побыть в одиночестве, он не слышал и не видел, что творилось вокруг. Стоять с закрытыми глазами в этом людском месиве было почти так же хорошо, как быть одному.

Никто не мешал ему думать о Пими. Не только о Пими. Обо всем прошедшем.

Он был вне себя от ужаса и возмущения, когда его снова водворили в детский дом. Ужас перед прежним нацистским приютом глубоко въелся в него. Он увидел, что здание восстановлено, стены свежепокрашены; что изменилось внутри, он видеть не мог. Как он кусался, царапался, вывертывался из державших его рук! Потом Вальдштейн, новый директор, усмирил его звуком своего голоса, взглядом. Но не надолго, не желал Томас смиряться.

Он убежал, его вернули, опять убежал. Ничего у него не получалось, покуда не явился Эде. Вдвоем они все сумели обстряпать. Эде, угрюмый, склизкий, неприятный, тупой в учении, был прирожденным вожаком. Эде посылал Пими с Томасом в поход за добычей. Девчонка была грязная, омерзительная. Не говорила, а нечленораздельно что-то пищала. Но воровать оказалась великой мастерицей. Она неприметно подкрадывалась к беженцам на вокзалах, к спящим, даже к мертвым.