Доверие

— Дорогая моя, но ведь западные марки у тебя.

— Гони сюда восточные. Так уж и быть, я расплачусь. Твои разменяю завтра.

— Это все, что у меня есть, — соврал он, выложил на стол несколько монет и, не прощаясь, ушел.

Поздним вечером со множеством пересадок он добрался до Хоенфельда. Оттуда какой-то грузовик довез его до Нейштадта.

3

На заводе он не делал тайны из своей поездки. Только сказал, что навещал родственников.

— Наконец-то и ты повеселился, — заметил Улих. — Ну, как там было?

— Мне очень понравилось, — отвечал Томас. — Хотя ничего сверхъестественного я там не обнаружил. Было поздно, и магазины уже закрылись.

— Ну значит, ты не видал всего, что там можно купить.

— И всего, что нельзя.

Хейнц, которого он встретил после работы, сразу же заговорил о Пими.

— Маленькая, а все у нее есть, что положено.

— Заткнись!

— Ну-ну, — сказал Хейнц, — не задавайся. Тебе это не к лицу.

Ему хотелось уязвить Томаса, потому что Томас в воскресенье, наверное, испытал удовольствие, он же, Хейнц, только разочарование. Когда он просил Тони его подождать, она ответила:

— Если ты непременно хочешь быть со мной, приходи на пароход.

В конце концов он так и сделал, ему была невыносима мысль после больницы до самой ночи сидеть одному.

Но и экскурсия на пароходе, организованная СНМ, была ему невыносима. Игры, чтение, немножко танцев. Ребяческим, слащавым, пошлым показалось ему все это. А тут еще Тони, говорившая с ним, как с едва знакомым человеком, дружественно-серьезно.

У него не шло из головы: быть с Тони, всегда, постоянно! Но остальное, все, к чему она привязана, так как ничего другого не знает, все эти людишки? Это не по мне, нет! Она должна, должна вместе со мной вдохнуть другой воздух. Потом он снова силился понять, над чем смеялась Тони. Почему вдруг стала серьезной. О чем они там спорят? Он не чувствовал ни радости, ни боли. Ничего не понимал. Ничего его не трогало.

— Тони и я, — сказал он, — мы вместе с остальными катались на пароходе.

— Что это ты вдруг с ними поехал? — удивленно спросил Томас. И ощутил легкую боль, укол, на который и рассчитывал Хейнц.

Когда дома Томас попросил фрау Эндерс еще несколько дней обождать с деньгами, она сказала:

— Не беда, ведь теперь и Вебер мне кое-что платит.

Всем было ясно, что он больше не встречается с Линой. Но Лина сама его подкараулила:

— Мне надо сказать тебе несколько слов. Зайдем ко мне на минутку.

Голос ее звучал холодно. Войдя в комнату, он обратил внимание, что стол не накрыт на двоих, как бывало.

— Ты думаешь, мне приятно, — она даже не села и с места в карьер начала, — приятно слышать от чужих, что ты тайком ездил в Западный Берлин?

Томас не нашелся, что ответить, кроме:

— Уж и тайком?

Лина побледнела. Ему это было больно. Он не чувствовал раскаяния, но сам не понимал, как все произошло.

— У нас было решено, — продолжала Лина, — ты при этом присутствовал и согласился с нами, что никто больше без должных оснований не поедет в Западный Берлин. А должных оснований, поручения нашей партии, у тебя, по-моему, не было?

— Нет, — сказал Томас, — и все-таки я не находил эту поездку преступной. — И добавил: — И теперь не нахожу. — Он смотрел на нее удивленно, как на чужую. Печальные глаза красили ее длинное, худое лицо.

— Я верю, Томас. Ты ведь не сразу замечаешь плохое. Что хорошо и что плохо, решают люди более прозорливые. И нам надо с этим считаться. А ты ни с чем больше не желаешь считаться.

Томас был доволен, что она ни словом не обмолвилась о незнакомой ей Пими. Хотя ему, верно, стало бы легче, если бы он выговорился.

— Ты, надо думать, — добавила Лина, — все-таки заметил, что там что-то не так, иначе ты бы мне обо всем рассказал.

Может, она и права, подумал Томас. Он подыскивал слова и даже мысли, которые Лина могла бы понять. Нет, никогда ей не понять, почему он должен все изведать, даже плохое. Почему именно ему дано такое право, он и сам толком не знал, но верил: ему оно дано. Тем не менее он снова почувствовал, как близка ему Лина, или, вернее, как была близка; но и то, что было ему близко когда-то, даже если оно уже прошло, все еще касалось его.

Он вдруг взял обеими руками ее лицо и поцеловал в глаза. Лина его оттолкнула; она была скорее несчастна, чем разгневана.

— Оставь это, Томас, иди.

За дверью Томас прислушался, не плачет ли она. Лина его не окликнула. Если она и плакала, то, наверно, уткнувшись лицом в подушку.

Через день он снова увиделся с Линой, но не с глазу на глаз, а на собрании, которое срочно созвал профсоюз. Он и теперь удивлялся Лине, так же как удивлялся в начале их знакомства. Ее взгляд и голос трогали его. Ему опять бросилось в глаза то, что он уже и раньше замечал: грубые и упрямые люди, которые вовсе не могли быть согласны с тем, что она говорила, спокойно ее слушали и, казалось, были так же захвачены, как он, Томас. Дело в том, говорил себе Томас, что все чувствуют: она говорит, как думает. И тот, кто придерживается другого мнения, не сомневается: Лина верит во все, что говорит.

Перед ее выступлением Штрукс объяснил: