Доверьтесь мне. Я – доктор

Я поспешил бы ему возразить, если бы не информация, которой поделился со мной доктор Пайк примерно неделю назад. Он сказал, что в первый год после смерти одного из супругов у второго на 70 % повышается риск сердечного приступа, а смертность возрастает на 40 %. Судя по всему, от «разбитого сердца» действительно можно умереть.

Поначалу это показалось мне невероятным. Как может психологическое переживание, например скорбь, привести к физическим последствиям, например – сердечному приступу? Однако наш разум гораздо влиятельней, чем принято считать. В медицине отчетливо просматривается тенденция делить все феномены на физические или психологические, отрицая связь между ними. Однако случай мистера Томаса такое деление наглядно отрицал. Пожалуй, пора врачам начинать подходить к пациентам с более холистических позиций.

После осмотра мистеру Томасу выписали в дополнение к сердечным лекарствам антидепрессант и назначили психологическое консультирование для облегчения переживания утраты.

Мы попрощались, обход завершился, и я, направляясь обратно в ординаторскую, прошел мимо буфета, чтобы глянуть меню. Куриные ножки с картошкой. Ну нет. Пожалуй, возьму лазанью.

Среда, 24 марта

Крепко сжимаю голову руками. Только не еще один пациент! Смотрю на часы: я должен был уйти 2 часа назад.

– Прости, Макс, его только что перевели из хирургии. Он поступает в твое отделение. Но там ничего сложного. Нападение, сломанная рука и травма головы. Он тут просто для реабилитации. И надо будет определиться, где ему жить после выписки, – говорит Рашель.

Я глубоко вздыхаю. Еще один старый и больной пациент вдобавок ко всем остальным.

Открываю его карту. Мистер Морис Голдблатт, 82 года. Результатов анализа крови в карте нет, поэтому я их распечатываю и злобно заталкиваю под обложку, а потом отправляюсь на осмотр. Там, в боксе, на краю кровати, с повязкой на левом глазу, царапинами на лице и груди и огромным синяком через всю щеку сидит Морис. Наш Морис – тот человек, который, с тех пор как умерла его жена, неофициально убирал в докторской дежурке. Морис, на которого 2 недели назад напали какие-то придурки, украв всю пенсию и его велосипед.

– Здравствуйте, доктор. Очень жаль, что все так вышло. Честно, мне гораздо лучше, – начинает он, едва меня увидев.

Я чувствую себя ужасно от того, что никто из нас не знал, что он попал в госпиталь, не говоря уже о том, через что ему пришлось пройти. А еще я страшно разъярен, потому что он пострадал от рук каких-то гадов, которые понятия не имеют, насколько это добрый, безобидный и непритязательный человек. Им все равно. Но ведь и мне только что было все равно. Я воспринял Мориса просто как очередного пациента, которого должен оформить; как еще один номер, который должен вычеркнуть из своего списка.

Четверг, 25 марта

Сегодня утром я рассказал про Мориса Льюису, и к обеду он развил бурную организационную деятельность. В дежурке появился плакат с просьбой о пожертвовании на подарок «к выздоровлению», а на кофейном столике – открытка, которую все мы должны были подписать. Кстати, пакетиков с чаем там не было: только сейчас мы осознали, что это Морис нам их приносил.

– А я думал, они бесплатные, от больницы, – пробормотал Барни, когда мы пришли к этому выводу.

Подозреваю, что Барни, с учетом его аристократического происхождения, вообще многое считает бесплатным.

Нападение на Мориса объясняло также отсутствие в дежурке свежих газет и молока. И мусор ведь тоже никто не выносил. По сути, без него дежурка перестала функционировать. На смену порядку пришел хаос.

Пятница, 26 марта

Доктор Палаши и Максина снова ссорятся.

– Теперь он куда-то задевал таз и грудную клетку, – возмущается она, пока я ползаю по полу в поисках снимка, который заказывал для одного из своих пациентов.

– Я их не терял! – кричит он из своего кабинета.

Максина закатывает глаза и шепчет:

– Терял, точно!

Доктор Палаши продолжает настаивать на своей невиновности, но она его реплики игнорирует.

– Ну ничего, скоро они перестанут теряться, – сообщает она.

– В каком смысле? – спрашиваю, стоя на коленях на полу и перебирая следующую кучу.

– У нас компьютеризование, – торжествующе заявляет Максина.

Я не уверен, что это правильное слово, но в целом понимаю, о чем идет речь.

– То есть вы переходите в цифровой формат?

Глаза ее загораются.

– Да-да, цифрофикация. Во всем отделении. Больше никаких снимков на пленке, все только в компьютерах. Снимки будут попадать в какой-то компьютерный чип, – туманно объясняет она.

Подозреваю, что Максина не до конца представляет себе описанную технологию. Также мне интересно, понимает ли она, что вот-вот лишится работы: отказ от снимков на пленке означает, что их больше не придется разбирать и регистрировать. Деятельность, которой она посвятила столько лет, больше не потребуется.

– Кстати, меня отправляют на какие-то курсы, чтобы я научилась, как обращаться с новой компьютерной системой… То есть, я заходила в этот… – она запинается, – ты знаешь, в этот…