Довлатов

Поначалу Сергей не очень понимал, как трудно попасть в журнал «Нью-Йоркер». Но когда он впервые опубликовал там свой рассказ, он как писатель увидел себя как бы с другой стороны. Одно дело — печататься в эмигрантских изданиях, и совершенно другое — попасть в лучший журнал Америки. Конечно, Сергей чрезвычайно гордился этим. А еще больше он гордился тем, что понравился читателям. Он в «Нью-Йоркере» печатался много, и его любили.

Несомненно, это лучший журнал в Америке, но это вовсе не означает, что он печатает лучшую американскую прозу. Скорее, это была лучшая проза определенного сорта, стиля. Литературная репутация «Нью-Йоркера» возникла на рассказах Сэлинджера, который публиковал именно там почти все свои сочинения. То есть это был журнал, который стилистически очень подходил Довлатову, о чем, я думаю, Сергей тогда еще не думал.

В декабре журнал «Ньюйоркер» опубликовал мой рассказ. И мне, действительно, заплатили около четырех тысяч долларов. Линн Фарбер казалась взволнованной и счастливой. Я тоже, разумеется, был доволен. Но все-таки меньше, чем предполагал. Слишком долго, повторяю, я ждал этой минуты. Ну а деньги, естественно, пришлись очень кстати. Как всегда… Все меня поздравляли. Говорили, что перевод выразительный и точный. Затем мне позвонил редактор «Ньюйоркера». Сказал, что и в дальнейшем хочет печатать мои рассказы. Интересовался, как я живу. Я сказал:

— Извините, у меня плохой английский. Вряд ли мне удастся выразить свои переживания. Я чувствую себя идиотом. Надеюсь, вы меня понимаете?

Редактор ответил:

— Все это даже американцу понятно…

(Сергей Довлатов, «Ремесло»)

Александр Генис:

Так или иначе, это приносило какие-то деньги. Хотя, конечно, жить на них все-таки было нельзя. И, что гораздо важнее, именно благодаря этим публикациям Довлатов наконец почувствовал себя писателем. Ведь к тому времени у него уже развился могучий комплекс неполноценности. Он был замучен и замордован бесконечной чередой неудач. За долгие годы жизни в Союзе ему почти ничего не удалось опубликовать. Кроме того, самиздатской жизни у его прозы тоже практически не было. Все его любили, но как писателя его мало кто воспринимал всерьез.

Иосиф Бродский:

Успех его у американского читателя в равной мере естественен и, думается, непреходящ. Его оказалось сравнительно легко переводить, ибо синтаксис его не ставит палок в колеса переводчику. Решающую роль, однако, сыграла, конечно, узнаваемая любым членом демократического общества тональность — отдельного человека, не позволяющего навязать себе статус жертвы, свободного от комплекса исключительности. Этот человек говорит как равный с равными о равных: он смотрит на людей не снизу вверх, не сверху вниз, но как бы со стороны. Произведениям его — если они когда-нибудь выйдут полным собранием, можно будет с полным правом предпослать в качестве эпиграфа строчку замечательного американского поэта Уоллеса Стивенса: «Мир уродлив, и люди грустны». Это подходит к ним по содержанию, это и звучит по-Сережиному.

(Бродский И. О Сереже Довлатове («Мир уродлив, и люди грустны») // Довлатов С. Собрание сочинений. В 3-х т. СПб., 1993. Т. 3. С. 360)