Довлатов

В его манере — ничего от эстрадного шоу: классический смокинг, уверенность, такт. Белый платок на крышке черного рояля. Пианист то и дело вытирает лоб. Вдохновенный труд, нелегкая работа…

Концерт необычный, без ведущего. Это естественно. Музыкальная тема для импровизатора — лишь повод, формула, знак. Первое лицо здесь не композитор, создавший тему, а исполнитель, утверждающий метод ее разработки.

(Сергей Довлатов, «Ремесло»)

Михаил Рогинский:

Кажется, лишь один-единственный раз, в «Компромиссе», Довлатов процитировал свою собственную газетную статью. Это была заметка «Семь нот в тишине», посвященная гастролям пианиста Питерсона. Многие журналисты должны были осветить это событие. Из газеты «Известия» приехал мой приятель Монахов. Я тоже получил задание от нашего редактора взять у Питерсона интервью. Мы ждали его в роскошном отеле Виру и потребляли водку с черной икрой. Мы с Монаховым готовились делать основательные интервью, а Довлатов, сходив на концерт, уже написал к тому времени свою рецензию «Семь нот в тишине» — хорошую, емкую, красивую. После Таллинна Питерсон поехал в Москву, где его плохо встретили: пианиста с мировым именем поселили в заштатной гостинице «Урал». Он разорвал контракт, отказался от дальнейших гастролей и был, естественно, предан анафеме. Поэтому единственным печатным следом его пребывания в Союзе оказалась эта маленькая рецензия Довлатова. Наши материалы мы даже не сдавали. Нам сразу было сказано: «Дальше этой темой можете не заниматься». А была проделана, между прочим, большая работа. Ведь разговаривать с Питерсоном и с его продюсером надо было по-английски, что тогда для нас было очень непросто.

Захватив номер «Советской Эстонии», я отправился в гостиницу. Питерсон встретил меня дружелюбно. Ему перевели «с листа» мою заметку. Питерсон торжественно жал мне руку, восклицая:

— Это рекорд! Настоящий рекорд! Впервые обо мне написали таким мелким шрифтом!..

(Сергей Довлатов, «Ремесло»)

Елена Скульская:

Однажды меня, молодого беспартийного товарища, на месяц посадили заведовать отделом культуры. Кажется, кто-то ушел в декрет или заболел, — в общем, так получилось. Сережа пришел ко мне и сказал: «Лиля, я намерен минимум тридцать рублей заработать на том, что вы временно заняли начальственное положение. Дайте написать какую-нибудь рецензию». Довлатов, как известно, работал в отделе информации, а в отдел культуры его не пускали, потому что там очень серьезные люди сидели и талантливо писали. Я ему сказала, что у меня в плане только рецензия на фильм «Красная скрипка» про музыканта, который уходит в революцию. Он говорит: «Идеальная тема». На следующий день приносит мне текст, который начинался дословно следующим образом: «В душе советского человека до сих пор живет рана, нанесенная чудовищным поступком Сомерсета Моэма, который в 1918 году пытался устроить контрреволюционный мятеж в молодой Советской республике». Я ему говорю: «Сережа, по-моему, даже наш редактор, помешанный на торжестве коммунизма, не пропустит эту рецензию. Не слишком ли?» Он мне отвечает: «Лиля, вы забыли, что мы работаем в партийной газете. Несите». Естественно, через час нас обоих со скандалом вызывают и говорят, что Леонид Ильич Брежнев велел либеральнее и совсем иначе относиться к интеллигенции. Сереже настоятельно рекомендовали написать новую рецензию, чтобы можно было убедиться в том, что он правильно понимает политику партии и правительства.

Тогда Сережа позвонил моему отцу и сказал: «Григорий Михайлович, ваша дочь и наш с ней редактор не дают мне заработать тридцать рублей. Помогите, пожалуйста». И папа вздохнул и сказал: «Сережа, берите ручку. Записывайте — объяснять вам бесполезно».

Папа ему продиктовал, что коммунист — это не тот, кто хочет насильно согнать к счастью все человечество, а тот, через чье сердце проходят все беды мира. Сережа все это записал, сдал и опубликовал без всяких проблем. Потом он мне сказал: «Вы знаете, Лиля, я теперь понял — во всем можно достичь совершенства. Если я никогда не опубликую свою прозу, я буду писать стихи».