Довлатов

В это время начались первые Сережины контакты с американскими издательствами. А когда он уже уехал в Нью-Йорк, ему, естественно, нужно было написать о том, как загнивает Советский Союз. Рассказывая об этом, он внес в разряд загнивающих объектов и «Костер». Я читаю эти его воспоминания не то чтобы с долей обиды, скорее с пониманием, что иначе он написать в тот момент не мог. Тем более, что детская литература была для него по-прежнему чужда. А мы в «Костре» изо всех сил старались делать лучший детский журнал в стране, и мы это сделали. Мы печатали то, что другие издания боялись публиковать: две повести Аксенова («Мой дедушка памятник» и «Сундучок, в котором что-то стучит»); кстати, «Костер» был единственным изданием, который напечатал стихи Бродского и в том числе замечательную «Балладу о маленьком буксире». Мы открыли для детской литературы знаменитые повести «Недопесок» и «Пять похищенных монахов» Юрия Коваля. Ввели новые имена, которые сегодня являются славой и гордостью российской детской литературы. Мы были далеки от московского начальства, поэтому могли себе позволить несколько больше. Когда же нас вызывали на головомойку, Сахарнов посылал меня: для него было бы унизительно выслушивать ругательства Федуловой, секретаря ЦК комсомола по пионерам. А я невозмутимо кивал, говорил: «Да. Спасибо. Мы это учтем». Потом спокойно уходил, и мы все делали по-своему. Всесоюзную популярность, которой пользовался «Костер» в те годы, сегодня даже трудно себе представить. Все это, к сожалению, прошло мимо Сережи.

Святослав Сахарнов:

Лично я не почувствовал никакой обиды, когда прочитал «Ремесло». Я понимаю, что это литература, которая не имеет никакого отношения к реальной жизни. Довлатову не нужна была жизнь как таковая, его все интересовало как материал для прозы. Он все выдумал и про своих родственников, и про друзей, и про себя самого. Так с какой же стати ему писать правду про «Костер»? Естественно, он выдумал все — или почти все.

Николай Шлиппенбах:

— Пушкин «Полтаву», случаем, не в Михайловском написал? — улыбаясь, спросил меня Довлатов, едва успел я переступить порог его комнаты. Строки из «Полтавы», где упоминался Шлиппенбах, частенько являлись поводом для его балагурства.

— Нет, не в Михайловском.

— Жаль, — продолжал Сергей, — а то мог бы взять тебя с собой в качестве живого экспоната в шестом колене. Еду в Пушкинские Горы экскурсоводом. К черту журналистику!

(Шлиппенбах Н. …И явил нам Довлатов Петра // «Звезда». 2003. № 5. С. 197)

Сергею Довлатову предстоит стать экскурсоводом в Заповеднике. Теперь полгода (с мая по октябрь) он будет жить в Пушкинских Горах.

Литературный заповедник — реалия советская и в целом чуждая западной культуре. Усадьбы европейских писателей передавались по наследству, бесконечно перепродавались и крайне редко оказывались в ведении государственных структур. В России же после всеобщей национализации земли сам Бог велел превратить помещичьи владения в культурно-просветительские памятники^[2].

Однако памятники эти нужно было не присваивать, а создавать. Когда в 1922 году решением Совнаркома пушкиногорские места были признаны заповедными и официально взяты под особую охрану, они представляли собой руины. Михайловское и Тригорское сильно пострадали в годы Гражданской войны. Дом Пушкина в Михайловском был уничтожен даже раньше: в 1860 году младший сын поэта Григорий Александрович продал его под слом, построив на том же месте новый, несколько иной архитектуры.

Стоит ли говорить, что после всех этих событий Пушкиногорский заповедник едва ли мог стать исторически достоверным памятником пушкинских времен? Вполне естественно, что работы по послевоенной реконструкции Заповедника, которые велись под руководством С. С. Гейченко, были по сути не восстановлением старых, а созданием новых музейных ценностей.

В сущности, от пушкинского времени остался (и это немало) один пейзаж. Все остальное — декорация, впечатление от которой портил идеологический пафос, которым немедленно окружили Заповедник в Пушкинских Горах. Сюда бдительные учителя принудительно отправляют школьников, а экскурсионные бюро — решительно всех остальных независимо от рода занятий и сферы интересов — по бесплатным профсоюзным путевкам. Писатель Юрий Нагибин отмечает в своем дневнике: «Доподлинно установили, что знаменитый портрет арапа Петра Великого, подлинник которого висит в Третьяковке, на самом деле изображает какого-то русского генерала, загоревшего на южном солнце… Но Гейченко хочется иметь в Петровском портрет арапа Петра Великого, и все! Впрочем, одной липой больше, одной меньше в проституированном мемориале — какое имеет значение?»^[3]

Почему же все-таки Довлатов решил направиться именно в Пушкинские Горы? Здесь уже работали его друзья Андрей Арьев и Владимир Герасимов, с их помощью ему было проще устроиться на работу. Однако, по-видимому, Довлатов попал сюда не только в силу обстоятельств, ему понравилась сама идея вести экскурсии в Заповеднике.