Довод Королей

Его Высокопреосвященство глянул на клепсидру и тяжело поднялся. Пора. Жорж наверняка уже тут. Кардинал оглядел свой кабинет с дверцей в часовню, в которой чаще думал, чем молился, ряды книг на полках, за одной из которых обустроен тайничок с царкой, увивавший стену царственный плющ. Идти не хочется, но надо. Ждет Мальвани, ждет король, ждут прихожане. Кардинал Арции Евгений решительно поднялся и вышел в приемную. Жорж Мальвани уже был там. Альтерус, к сожалению, тоже. Атэвы наверняка бы охарактеризовали епископа как сына свиньи и крысы, и были бы правы. Его Высокопреосвященство кивнул ожидающим и, неодобрительно насупив белые брови, проследовал в карету. Дорога показалась слишком короткой, впрочем, когда чего-то не хочется, любая отсрочка кажется недостаточной. Илларион в траурном облачении встречал их на крыльце храма, по обе стороны которого выстроились толпы верующих и просто зевак, собравшихся поглазеть на короля и его двор, а потом помянуть в ближайшем кабаке покойного герцога да поворчать, что сын куда плоше отца. При виде Его Высокопреосвященства толпа разразилась радостными воплями: Евгения в Мунте любили. Благословив свою паству, кардинал начал медленно взбираться по пологим ступеням. Илларион в почтительном молчании шел рядом, но Евгений старался не смотреть на строгий профиль антонианца.

На первый взгляд могло показаться, что время не властно над епископом и он не изменился с того самого дня, как тридцать восемь лет назад прибыл в Мунт выяснить, что произошло во время покаяния Шарля Тагэре. Недоброжелатели поговаривали, что Илларион прибегает к магии, продлевая свою молодость, но Евгений знал, что это не так. Антонианец жил строго по уставу, а время его изменило, и сильно. Это был совсем не тот горящий рвением клирик, с готовностью разоблачивший злоупотребления Доминика. Теперь в Илларионе чувствовались сила и уверенность в своей абсолютной правоте, он был безжалостен и откровенен, как северная зима, и это было страшно. А лицо... Что ж, Анри Мальвани тоже выглядит моложе своих сверстников, да и покойный Шарло... Тагэре погиб в сорок восемь, но вряд ли ему можно было дать больше тридцати пяти. Евгений вздохнул – он и сам живет дольше, чем надеялся когда-либо, и последние лет двадцать не становится старше, так же как и обжора Обен, который, между прочим, в Храм Триединого ни ногой. Впрочем, в другие иглеции и соборы тоже, да ему это и не нужно.

А Илларион и впрямь потрудился на славу, такого храма нет и в Кантиске. Свет! Море света. Тысячи свечей, лампад и лампадок разгоняют зимний полумрак, выхватывая из него лики святых и праведников. Никакой позолоты. Белый мрамор, черный обсидиан и серебро. Святой Эрасти, как же тут душно! Не жарко, а именно душно, словно все это великолепие давит на плечи. Кардинал проследовал в раскрытый Небесный Портал и встал у алтаря, ожидая появления короля.

Филипп не заставил себя ждать. Вместе с ним вошли шестилетний наследник, королева с неизбежными родичами, герцог Ларрэн, откровенно страдавший от похмелья, Гастон Койла с канцлерским ключом и Антуан Бэррот, въехавший в ближайшие приближенные на подвигах сына. Филипп глядел угрюмо, хотя, возможно, все дело в освещении, да и повод, по которому собрались, к веселью не располагал. Евгений вспомнил открытое лицо Шарля Тагэре. В присутствии герцога самый мерзкий день начинал казаться солнечным, он бы и в Илларионов храм внес толику тепла.

Возглашальщики[119] уже раздули уголья в кадилах, пора было начинать.

Евгений столько раз произносил эти слова и совершал эти жесты, что ему совсем не нужно было за собой следить. Служба текла торжественно и плавно. Пел хор, звучал орган, зажигались и гасли свечи, служки, возглашальщики и клирики младших рангов не допустили ни единого промаха. Время от времени кардинал бросал взгляд на королевское семейство. Филипп и Элеонора слушали с должным вниманием и усердием, Жоффруа явно не терпелось выпить, Вилльо вели себя так, как ведут себя нобили в храме, когда им не удается отвертеться от присутствия на службе. Койла, похоже, вспоминал минувшие битвы, по крайней мере, его глаза смотрели не вперед, а вбок, на икону святого Шарля[120]. Бэррот, тот стоял с тем самым ханжески-благочестивым видом, за который Евгению не раз хотелось убить своего альтеруса на месте, а вот в глазах маленького Филиппа отчего-то застыл ужас, наверняка его испугали глаза Судии-Кастигатора.

Страшная икона, это так, трудно даже представить, что пережил древний художник, если смог изобразить такое. Самое малое, смерть семьи на собственных глазах от рук насильников и изуверов. Да и остальные найденные фрески немногим лучше. Вот сбежавший куда-то мастер, начавший расписывать пустые стены, был совсем другим. Добрая душа, хоть и печальная. Его святая Рената и святой Эрасти полны не только грусти, но и любви. Интересно, почему он ушел, не потому ли, что не мог вынести этой давящей тяжести?! Завершали же работу богомазы, пусть умелые и усердные, но не создавшие ничего особенного.