Довженко

— А что, если… — так каждый начинал тогда свою новую фразу.

Выдумки приходили одна за другой и тут же осуществлялись. Даже самый старый из всех — грузный, страдающий от одышки актер Замычковский — тоже оказался неистощимо изобретательным выдумщиком. Он не только заставлял своих товарищей покатываться со смеху, снимаясь в роли добропорядочного кооператора, на которого нежданно-негаданно свалилась злополучная «ягодка любви», но и придумывал бесчисленные «розыгрыши», не щадя никого из участников съемок. То вдруг легкомысленный и щеголеватый Демуцкий получал загадочную записку, в которой неизвестная девица назначала ему свиданье у почты. И конечно же, у почты в назначенный час, сгорая от нетерпения, оказывалась вся съемочная группа и видела, как навстречу Демуцкому появляется сам Замычковский, переодетый в женский сарафан и изображающий жеманную провинциальную львицу. То сам Довженко оказывался жертвой какого-то маньяка-изобретателя. Тот ловил его на съемках, в сквере, в коридоре заезжего двора и силился всучить какое-то совершенно фантастическое предложение из области агротехники. Потом выяснилось, что Замычковский не пожалел времени, часами репетируя эту роль с местным драмкружковцем, который явился к нему, чтобы засвидетельствовать свое восхищение.

И при всем том они работали по десять, а то и по двенадцать часов, снимая без устали.

Всего лишь восемь дней продолжалась неугомонная работа, в которую Довженко вовлек всю группу.

Девятый день ушел на то, чтобы проявить пленку.

Десятый — Довженко монтировал. Рона был с ним в монтажной, чтобы преподать основные законы.

— Да нет же. Тут они идут вправо. Значит, в следующем плане движение должно либо продолжаться в том же направлении, либо остановиться. А вы сразу клеите кусок с движением в обратную сторону…

— А если перебить крупным планом?

— Пожалуйста. Другой разговор.

На одиннадцатый день после запуска сценария в производство готовую «Ягодку любви» принимала дирекция фабрики.

— Смешно, — сказал черноморский матрос Павло Нечес, назначенный недавно директором. Но, отсмеявшись вместе с остальными и утирая слезы, еще катившиеся по щекам, он добавил: — А только мы еще с вами хлебнем…

— Да ведь вроде бы вышла комедия, — удивился Рона. — Двадцать минут люди смеялись. Чего еще?!

Нечес покачал головой.

— Это Максу Линдеру можно. Посмеялся зритель, и ладно, давай рекламу, греби деньгу!

— А нам почему нельзя? — спросил Замычковский.

— С нас другой спрос. И посмеяться дай и подумать заставь. Это с меня непременно спросят. А я что скажу?

— Так ведь это вы один, Павло Федорович, все время учиться хотите. С такой учебы уши опухнуть могут.

— Нехорошо шутишь, — ответил Роне директор. — Таких, как я, у нас теперь целый народ. Раньше назывались — мужичье, а теперь — народ у власти. И потому нам всем и всегда надо сейчас учиться.

Он сказал это назидательно и даже пошумел по полу своей тяжелой палкой.

Нога его была ранена. Он прихрамывал. А палку ему принесли однажды дружки матросы. Они прихватили ее в буржуйской квартире, куда ходили изымать ценности в фонд государства. Палка была нарочито грубая, сучковатая; только набалдашник сработан мастером изощренно и дорого.

— Сам здоровый, как бык, — рассказывали дружки про бывшего хозяина палки, — а в коридоре такую герлыгу держит. На что ему?! Мы сразу про тебя вспомнили. Носи.

Вот он и носил ее шестой год.

Наверное, это было справедливо. Ведь должен же был тот класс, против которого он сражался в украинской степи на матросском бронепоезде, хоть как-нибудь возместить ему нанесенную рану.

Советской власти не исполнилось еще и десяти лет. И всего лишь шесть лет тому назад закончилась гражданская война.

Много вчерашних бойцов, так же как Павло Нечес, стали директорами фабрик и заводов, председателями исполкомов и совнархозов, слушателями всевозможных курсов, училищ и академий. От побежденного класса все они требовали одного: знаний. Все остальное казалось им простым и ясным.

Большинство из тех, с кем столкнулся Нечес, придя на Одесскую кинофабрику, отождествлялись в его представлении именно с побежденным классом. Видел же он фотографии Чардынина, где тот снимался во фраке и в цилиндре, с бутоньеркой в петлице, с моноклем в глазу.

И Нечес не уставал повторять:

— Меня над вами поставили для чего? Чтоб вы нас учили.

Довженко был свой. Хоть и отрекомендовался беспартийным.

И Нечесу он сразу понравился за то, что крестьянин, а не боится браться за самое интеллигентское дело. Прославился как художник; теперь берется за кинорежиссуру. И тоже мог бы уже учить. Пусть про это не забывает. С него и спрос больше.

Этот ход мыслей директора Довженко понимал и уважал.

Они оба друг другу нравились — старый матрос и молодой режиссер.

В просмотровом зале Довженко сказал Нечесу, что в первой своей работе он еще ни о чем, кроме техники кино, не думал. Это было для него нечто вроде курсового зачета. А теперь ему надо готовить диплом. Вот это совсем другое дело.

— Диплом, — повторил Нечес как бы с сомнением. — Ну что ж, давай диплом.