Дождь будет

Мать Старенькая доводилась ему тещей, – маленькая, округлая вся, с пухлыми, в красных прожилках щечками, будто свеклой натертыми, она колобком каталась по четырем комнатам опустевшей председательской избы. Жена, фельдшер, уехала в область на сборы, дети – в лагерях. И Николай Иванович то ли от непривычного одиночества, то ли от вчерашней выпивки и жаркой, дурной ночи чувствовал тяжесть на сердце. И тоска давила.

Одевался он долго – все не так было; сначала сапоги не смог натянуть – волглые, отсырели за ночь. Он плюнул и надел сандалеты. Потом галстук не поддавался, как ни завяжет – все узел кособоким получался. И галстук бросил. Надел расшитую рубашку… Уф ты! Инда лысина вспотела. Он провел рукой по лицу – щетина царапает, что проволока. Побриться бы. Да настроения нет – сосет под ложечкой, и шабаш.

– Старенькая, медку нацеди!

– Господи! Глаза-то еще не успел продрать как следует. А ему уж отраву подавай. Вон, выпей молочка парного!

– Этим добром ты теленка потчуй. А я уж давно вышел из телячьего возраста.

К завтраку зашел Тюрин, председатель сельсовета.

– Ты чего так набычился? Иль таракан во сне дорогу перебежал? – спросил он от порога.

– Всю ночь с быком лбами сшибались, – ответила из кухни мать Старенькая. – Видать, бык одолел, вот он и дуется.

– Ну, супротив Николая Ивановича и слон не устоит, – говорил, посмеиваясь, Тюрин.

Старенькая принесла поставку мутновато-желтого медку.

– Пей! – Николай Иванович налил по стакану.

Выпили.

– Что там на улице? Дождем не пахнет?

– Жарынь! – сказал Тюрин. – У меня ажно утроба перегрелась.

– Знаем, отчего она у тебя греется.

Тюрин сидел перед Николаем Ивановичем, как белый попугай перед фокусником, только головой крутил. Скажи, мол, куда надо клюнуть? Иль крикнуть что забавное? Все на Тюрине было белым: и натертые мелом парусиновые туфли, и молескиновые широкие брюки, и трикотажная рубашка, туго обтянувшая свесившуюся над ремнем «утробу». Соломенную шляпу с отвисшими полями, похожую на перевернутый ночной горшок, он любовно держал на коленях.

– Як тебе по какому делу… Ячмень, значит, возим на заготовку. Машина за машиной по улице так и стригут. Пылища – ни черта не видать, как в тумане. А на улице ребятешки, телята, гуси, утки, птица всякая… Тут и давление может произойти. Тогда шоферу тюрьмы не миновать.

«О своем зяте беспокоишься. Видим, чуем», – подумал Николай Иванович.

Тюрин выдал весной единственную дочь, а зять работал шофером.

– Ну так что? – спросил Николай Иванович.

– Вот я и хочу сегодня вечерком радиоузел использовать. Объявление сделать.

– Делай на здоровье. Ты не меньше моего имеешь на то права.

Тюрин занимал по совместительству еще и должность колхозного парторга. Правда, временно.

– Лафетную жатку привезли вчера? – спросил Николай Иванович.

– Доставили на поле. Ноне жать будем.

– Я вам пожну!

– Но ведь Басманов приказал!..

– А ты об чем думаешь? У нас шесть комбайнов на семьсот гектаров пшеницы. Мы ее за пять дней обмолотим. Вот только с ячменем разделаемся. А ты положи ее сейчас лафетной жаткой, ан завтра дожди. И пляши камаринскую. Ее тогда и зубами не выдерешь из жнивья-то.

– Да ведь я не то чтоб против… Поскольку привезли ее. А ты вчера в лугах был.

– Хоть бы колесо у нее отлетело.

– Колесо? – Тюрин покрутил свою соломенную шляпу на пальце. – Ну да, колесо очень возможно и отлетит. Дорога была дальняя. И жатка валяется в поле. Кто там за ней присмотрит?

Николай Иванович тяжко засопел и еще налил по стакану медовухи.

– К обеду, может быть, Басманов нагрянет.

– И пусть приезжает. Его здоровье! – усмехнулся Тюрин и выпил. – Только насчет радиоузла я, значит, распоряжусь от твоего имени.

– Валяй, валяй.

На открытой веранде колхозного правления Николая Ивановича поджидал шофер Севка. Он лежал на поручнях балюстрады, раскинув руки, подставив солнцу запрокинутое лицо. Палевая «Волга» стояла тут же, возле крыльца. Николай Иванович провел по теплому капоту машины, как по голове ребенка погладил, посмотрел на ладонь – чистая.

– Я тебе сколько говорил – не дрыхни здесь, на глазах у честного народа! – строго сказал Николай Иванович.

– Это я загораю, – ответил Севка, не подымая головы.

– Вот бы вас ремнем вдоль спины, лежебоков, – ворчал Николай Иванович, проходя мимо Севки.

Тот лениво, прищуркой, как кот, косил глаза на председателя.

– Брякин здесь?

– В конторе, – отозвался Севка и снова блаженно прикрыл глаза.

Брякина Николай Иванович встретил в прихожей.

– Ну, всех разогнал?

– Всех! – Брякин, заместитель председателя, рослый чернобровый молодец в белой рубашке с отложным воротничком, крепко тиснул Николаю Ивановичу руку.

– Машины где?

– Там же… Четыре на ячмене. Две баб повезли в луга, оттуда на молокозавод пойдут.

– А Васяткин?

– В гараже стоит.

– Стервец! Изувечил машину в горячую пору.

– Зато Федюшкин на его колесах уехал. Так на так выходит. Все равно резины нет…

– Вам все равно… Лишь бы не работать. Лежебоки! А этим что надо? – спросил Николай Иванович, кивнув на старика и девушку, стоявших за спиной Брякина.

– Чай, знакомы? По твою душу… На торги пришли. Я в таких делах не контиментин.