Дождь для Данаи (сборник)

Как раз этот – правдивый – взгляд, возвращаясь отражением внизу в лицах людей, увеличивает мир, их представление о нем. И в то же время – он опустошает эти лица, делает их не-земными, придает им «необщее выраженье» – за счет увеличения их знания о пределах этого мира, о величии смысла – или величии бессмыслицы – в нем происходящего.

В этом расширении – потолка полета, горизонта, взгляда – для наблюдателя и заключается одна из главных функций искусства: взгляд снизу на купол может оказаться значительно выше взгляда в открытое небо.

Эк куда меня занесло!
Он чувствует смешанную с тревогой
гордость.

Пределы смысла мира увеличены дорогой ценой – даром полета, даром высшей речи, – за который, разумеется, неминуема расплата. Но загвоздка именно в этом «разумеется». Одной отсылкой на такое отработанное, ставшее косным и общим местом – романтическое положение, как «судьба поэта» – здесь не обойтись. И не только оттого, что этот пункт – пустой.

Не обойтись здесь также и рассуждением о свободе как о непреложном следствии метафизического содержания языка: о свободе, которая обретается посредником и творцом его «высшей формы» – поэтом. Последнее положение не годится хотя бы потому, что, развивая его, увы, с необходимостью придется столкнуться с риском скатиться к философствованиям вроде «де Сад-Печорин».

Что же остается? Видимо, просто сказать, что ощущения ястреба – вполне человеческие. Оказавшись на вершине, имея под ногами не почву, а весь окоем, человеку свойственно быть охваченным именно этим, сложным ощущением тревоги и гордости. И дело здесь, конечно, не в спортивном азарте – альпинистского толка. Тревожность этого состояния – совсем не та тревога Икара, связанная с осознанием необратимости его полета. Падение Икара – возвратный ход маятника, возмездие за земную гордыню. В случае ястреба гордыня его – не от мира, так как не предполагает возврата на землю, где бы он мог ею воспользоваться. Гордость птицы – заслуженна, так как полет ее – предприятие изначально бескорыстное; и падение есть не совсем падение, хотя и сказано – «Что для двуногих высь, то для пернатых наоборот», но – невозвращение.

В такой непростой ситуации, в какой оказались мы, пытаясь разобраться с этими двумя строчками, видимо, было бы наиболее верным средством – воззвать к чувству здравого смысла. Чтобы остановить умножение вариативности интерпретаций, следует сосредоточиться на том, о чем, собственно, стихотворение – на функциональном соотношении Поэта-Ястреба и Языка-Полета:

Существует, как мы знаем, три метода познания: аналитический, интуитивный и метод, которым пользовались пророки, – посредством откровения. Отличие поэзии от прочих форм литературы в том, что она пользуется сразу всеми тремя (тяготея преимущественно ко второму и третьему), ибо все три даны в языке; и порой с помощью одного слова, одной рифмы пишущему стихотворение удается оказаться там, где до него никто не бывал, – и дальше, может быть, чем он сам бы желал. Пишущий стихотворение пишет его прежде всего потому, что стихосложение – колоссальный ускоритель сознания, мышления, мироощущения. Испытав это ускорение единожды, человек уже не в состоянии отказаться от повторения этого опыта, он впадает в зависимость от этого процесса, как впадают в зависимость от наркотиков или алкоголя. Человек, находящийся в подобной зависимости от языка, я полагаю, и называется поэтом.[17]

7. Приложение

Недоносок