Читаем Дождь для Данаи (сборник) полностью

Дождь для Данаи (сборник)

В тамбуре последнего вагонапоезда Москва – Баку, отчалив от Кизил-юрта,синие зрачки Севера-деспотапляшут за кормой в грязном окошке,прячутся, выпрыгивают снова,скачут по шпалам, лучатся путевымисемафорами на разъезде, в лесу рельс,расходящихся, сливающихся в заповедныйполюс Лобачевского, по лесенке шпалможно покорить Северный полюс в мыслях.Худющий как ветка, ушастый парень,с залысинами по пышной шевелюрой,обкуренный в дымину, с бородавкой на веке,вдруг внешне – вот ведь чушь, ничего общего,конечно, но что-то такое мелькнуло, пусть ив воображении, но все же – этот пареньнапомнил мне Александра Гольдштейна:стоит, нервничает, выглядывает в щелку —в вагонный коридор, где дагестанские ментыпроверяют документы, досматривают багаж.Палец у одного мента на курке «калаша»,глаза ошалелые бегают, другойставит каждого пассажира стоймя,прикладываетк его скуле разворот паспорта.«А что это – родинка? Откуда? Тут есть,там нет.Где паспорт получал, Магомед-ага? Садись,отдыхай.Теперь ты. Домой едешь? В гости?Где паспорт получал?»Здравствуй, Саша! Вот таким макаромвезу тебя на родину. Распяли нас эти двоесуток.Тяжело мне, тебе чуть проще:ни вони ста мужиков, ни духоты, ни стукасердца – ты летишь со мной на третьей полке…Вниз лицом, то подмигиваешь, или киваешь,или повернешься навзничь, на груди сложишьруки,закроешь глаза, и я испугаюсь…Ты знаешь, что я заметил?! Послушай!За эти семнадцатьлет разболтались рессоры подвижногосостава,и колеса стали выть на поворотах —долго-долго тянется поезд, меняя азимут,из последнего вагона видно, как локомотивнабегает вспять окоему, и солнцепадает в скрипичный вой колес. Этот войразнимает, колесует душу, тревога,подкравшись,вдруг схватывает ее как птицу хищник,на такое способна только музыка:залить горем или счастьем сердце,минуя культуру и восприятие, минуя разум,музыка – это открытый массаж сердца.Такого я не слышал в детстве, в детствеколеса стучали весело, или – на мосту:значительно,или вкрадчиво – при отправке, разболтанно —на перегонах,а при въезде на станцию тише, нежнее —здесь шпалы ухоженнее, затянуты гайки,путейцыздесь подтягивают их чаще и добросовестнее,а к середине перегона уже устают, садятсяквасить,так вот – вдали от детства колесный вой,Саша,ты слышишь? Он выворачивает душу,запомнимэтот стенающий хор. Колеса плачут по ком,Саша?Господи, как же съели нас эти двое суток.Левый рельс проходит через ухо,правый – штопает глаза. Народное мясомнет, и жмет, и воодушевляет. Сосед —два года не видел жену, двух детей, работаеттаксистом в Москве, знает трассы столицылучше меня – вдруг забирается с ногами,припадаетлбом к подушке, мы затихаем, вслушиваясь,как он бормочет молитву; его носки в этойпозевоняют особенно, затем он соскакивает,воздеваетглаза горе и вполголоса в сторону, для меня —приговаривает:«Все народы Аллах создал для того,чтобы они стали мусульманами», – и сноваберется за кроссворды; детям он везетконфетыи сумку китайской вермишели. В отделениис нами едет еще старик – Мирза-ага из Гянджи,опрокидывая стопку за стопкой «белого чая»,он называет нас мальчики, сужденья его мягки,глаза смирные, и весь он округлый, тихий, нозаводится с пол-оборота, когдаспрашиваем, где служил в армии,Советский Союз, молодость, загорается,полощется стягомв его зрачках, и он повествует нам провенгерский миробразца пятьдесят шестого года. Он попалв Будапешт, еще не приняв присягу,семьдесят два человека, все кавказцы,ходили всюду под конвоем – на плац и в баню,автоматчики с собаками плотнее сбивали строй,как мусорную кучу веник. В Ужгороде их оделив старые мундиры – в пятке гвоздь, без одногопогона.Погрузили в теплушки, высадили в Дебрицах,через неделю.Все думали – Ташкент. Старый кашеварзаварил солдатам двойной паек, кормит,плачет:«Третью войну я уже кормлю, все ей мало.Это моя третья смерть. Берегите себя, сынки.Не верьте венграм, даже их деды в вас будутстрелять».Три года Мамед-ага служил в Хаймашкере,ходил по девкам, те принимали его за цыгана.Кругом фермерские хозяйства, поля паприки,сбор красных лампочек, горящих у щиколоток,тугих, всходящих к бедрам, с подоткнутымиподолами,полные горячей крови руки над краемкорзины, —а также яблочные сады, алма – «яблоко» – наазербайджанском, так же как и на венгерском.– Церетем кишлянк! – Девушка, я люблю тебя! —говорил Мирза-ага своим ангелам, и ониотвечали:– Катуна, катуна! – Солдатик, солдатик!Эти мясистые ангелы и поныне не покидаютМирзу,он весь светится, когда их целует, произносявместе с нимиполузабытые слова.Здравствуй, Саша! Вот так я везу тебя домой,в твое провинциальное болото, ты кривишься,не желаешь, но я упорен в нашем возвращениии снова тяну тебя в прокуренный тамбур —все равно ты лишен обонянья, – смотри,как пляшутза окошком рельсы, как полна луна надравниной.Ты любишь луну, свою девочку, своюненаглядную?

Перейти на страницу: