Дождь-городок

— Конечно, солдат не прав. Но ведь то, что делал ваш сын, очень скверно. Это гораздо хуже, чем списать задачу или покурить тайком…

— За курево я ему шкуру спущу.

— А оскорбить, унизить человека…

Ох уж эти книжные слова! Не они тут были нужны, не они. И я убеждался в этом сразу же, едва успевал закрыть рот.

На этот раз подача шла от матери.

— Не развалятся потаскухи эти. Знаем мы, кто там, в городе, асфальт протирает.

Нет, не мне было перевоспитывать это семейство!

— Жаль, что вы так думаете…

— А нам думать нечего. Мы знаем… Извините, молодой человек, сколько вам лет, поинтересоваться можно? — спросил отец едко.

— Возраст мой не секрет, конечно, но к нашему разговору он не относится.

— Напрасно так полагаете. Чтоб молодежь учить, нужно иметь богато жизненного опыту, товарищ педагог. Разбираться нужно уметь, что за ученик, как он воспитан.

Мать перебила его:

— Да вы хоть соседей спросите, каждый скажет, что за сын у нас! А его какой-то солдат по лицу кулаком! Нет уж, мы этого так не оставим! Мы к его командиру пойдем.

Продолжать дискуссию было бесполезно.

— Я не собираюсь оправдывать солдата, но и вы Аркадия зря так защищаете.

— А уж это нам лучше знать, молодой человек. И не с тем разговором вы до нас пришли. Солдат бил, да чтоб еще и родной батько всыпал!

— Никто не предлагает вам бить Аркадия. Думаю, что ему это не угрожает.

— Можете быть уверены.

— Не сомневаюсь.

Я встал.

Но им было мало победы, им нужна была капитуляция.

— Значит, вы, товарищ учитель, насчет солдата поняли?

— Да, солдата понять можно.

Я не мог не сказать этого, потому что это было самое малое из того, что я хотел сказать. Бандура-старший скривился:

— Это вас в институте так учили или вы собственным понятием уразумели?

— Собственным понятием…

— Ну, а у нас, товарищ дорогой, другие понятия. Так что мы лучше об этом деле с директором побалакаем.

— Могу вас заверить, он скажет вам то же самое, что и я.

— А может, что и другое.

На прощание Бандура-сынок вполне почтительно подал мне шапку. Ведь он все-таки оставался в моем классе.

Обратно я шагал, не попадая на шпалы и не замечая под ногами щебенки. Сто раз я слышал о воюющих с «несправедливыми» учителями родителях, и они всегда представлялись мне юмористическими, опереточными персонажами. Вот тебе и оперетта!

На станции попыхивали белым паром локомотивы. У перрона стоял пассажирский поезд, и люди, накинув на плечи пальто и платки, бегали в открытые двери ресторанного буфета.

Вокзальный динамик ревел голосом, вовсе не похожим на голос Шульженко:

О любви не говори,

О ней все сказано…

Потом голос переходил в хрип, а из хрипа уже появлялась последняя строчка:

…а молчать не в силах — пой!

Наверно, мне следовало спеть… Но пришлось не петь, а докладывать директору. Тарас почувствовал, что история не закончилась, и сбыл меня с рук.

— Расскажите обо всем Борису Матвеевичу.

Вот я и рассказывал.

Это был первый наш разговор после педсовета, но я не вспоминал о педсовете. «Каким бы ни был Троицкий, — думал я, — он прежде всего учитель, проработавший в школе не один десяток лет, а значит, человек, который должен понять и поддержать меня хотя бы из корпоративной солидарности. Ведь речь шла о чести школы».

Директор выслушал меня внимательно, время от времени пожевывая тонкими губами и постукивая пальцами по ручкам своего завитушчатого кресла времен коронных гетманов. Когда я кончил, он сочувственно развел руками. Слегка, не театрально, а сдержанно, так, как и нужно было.

— Педагогический труд, Николай Сергеевич, это не широкая столбовая дорога. Шипов нам достается больше, чем роз. С людьми имеем дело, а люди — самый сложный из механизмов. Поэтому главное в нашей работе — больше самокритики, меньше самоуверенности.

— Вы считаете, что это правило относится и к данному случаю?

— Относится самым прямым образом. Немножко дров вы накололи, Николай Сергеевич… Немножко…

— Я наколол?

— Вы, конечно, вы. Я-то вас понимаю и верю всему, что вы рассказали. Но ведь может быть и другая точка зрения. Вы сами говорите, губа-то вспухла. Солдат ваш несомненно погорячился.

— Правильно сделал!

— Почему правильно? Кажется, в случае с Еремеевым вы не одобряли кулачной расправы? Драться вообще скверно, к тому же, как все произошло, вы не знаете, даже с самим солдатом не говорили.

— Зато я знаю Бандуру.

— Что же вы о нем знаете плохого? Учится он вполне прилично, играет в самодеятельности на аккордеоне, столкновений у вас с ним не было…

— Я ему в глаза смотрел.

Троицкий улыбнулся снисходительно:

— Эх, молодость, молодость… «В глаза смотрел»! — Он вышел из-за стола и положил мне руку на плечо: — А Светлане Васильевне вы тоже в глаза смотрели? — И тут же глянул на часы: — У вас, кажется, сейчас урок? Вот и пойдемте вместе. У меня как раз свободный час.