Дождь-городок

По правде, я здорово перетрусил. Мне пришло в голову, что я убил красномордого. Но все разъяснилось довольно быстро. Разъяснил начальник милиции. Это был добродушного вида пожилой человек, каким и должен быть блюститель порядка в городке, где никто никого не убивает и даже воруют редко и неохотно.

Когда меня ввели, он вздохнул и во время всего разговора смотрел печальным, укоризненным взглядом. Я же старался на него не смотреть.

Начальник пожурил меня с болью в сердце и, почти извиняясь, сообщил, что вынужден был позвонить Троицкому. Я не мог обижаться на человека, выполнявшего свой долг, да и смешно было бы надеяться скрыть все это в крошечном Дождь-городке. Напоследок он сказал, что я должен уплатить двадцать три рубля за разбитую посуду. Я заплатил и немедленно был выпущен на волю.

Прощаясь, начальник милиции оглядел мою жалкую, понурую фигуру, выражавшую полное и чистосердечное раскаяние, и произнес с недоумением:

— Ну как же это вы? Ведь учитель!

Измятый и измученный, с отвратительно тяжелой, неповоротливой головой, шел я в школу, смутно соображая, как появлюсь в таком состоянии на уроке. Думать о предстоящем у меня просто не было сил.

Зато Тарас Федорович, как видно, не мог думать ни о чем другом. На его беду, я чувствовал себя настолько скверно, что не мог оценить этого полного торжества. Больше того, первое, что он сказал, только обрадовало меня.

— Можете не торопиться, — заявил он высокомерным тоном, — Борис Матвеевич дал указание к урокам вас не допускать.

Я почувствовал страшное успокоение. Уткнуться головой в подушку — это было все, о чем я мечтал.

— Завтра с утра явитесь к директору!

— Почему завтра? — спросил я неизвестно зачем.

— Потому что в таком виде он с вами разговаривать не желает.

Мне удалось сообразить, что слова «в таком виде» относятся ко мне.

— Ладно, приду.

— Докатились…

Слушать нотации было невмоготу. Я молча повернулся и пошел домой.

Дома я залез в холодную постель, накрылся сверх одеяла зимним пальто и перестал обо всем думать…

Утром собственное положение представилось мне очень ясным и наконец-то несложным. Я был разгромлен, взят в плен и должен был предстать перед трибуналом. Независимо от того, какие формы он примет — педсовета или месткома, — приговор несомненен: виновен и не заслуживает снисхождения. Оставалось одно — встретить приговор достойно.

Поэтому я тщательно побрился, умылся ледяной водой и, почти полностью восстановив потерянный облик, направился к Троицкому. На пороге кабинета я отметил, что волнуюсь меньше, чем в тот день, в августе, когда впервые взялся за ручку этой двери.

И все-таки ему удалось еще один, последний, раз удивить меня. Я ждал от директора чего-то триумфального, затмевающего простодушное ликование Тараса Федоровича. Но я лишний раз убедился, что Троицкий не зря руководит образцовой школой.

— Садитесь! — показал он мне рукой на стул.

Я сел и посмотрел на него. Передо мной сидел сухой, деловитый, немного усталый человек, вовсе не похожий на ту свинью, какой представлялся он мне в ресторане. Ни следа торжества не заметил я на его лице. Скорее, на нем была досада. «Я давно знал, чем все кончится, а ты, дурак, тянул, выкаблучивался и портил нервы и мне и себе!» Было видно, что теперь, когда неприятная история осталась наконец позади, он не испытывал ничего, кроме сожаления о потраченном времени и силах. И не хотел тратить на меня больше ни одной лишней минуты.

— Вы понимаете, что вам нельзя оставаться в нашей школе? Обо всем, что случилось, знает уже весь город. Милиция собиралась возбудить уголовное дело, но я отстоял вас. — Ой брезгливо махнул желтой рукой, как бы отгоняя возможные подозрения в сочувствии. — Не ради вас, а ради школы. Мне такое пятно не нужно! Вы меня понимаете?

— Да, конечно.

— Тогда пишите заявление.

— Когда?

— Сейчас.

Троицкий подвинул ко мне бумагу.

Слаб все-таки человек: я ощутил радость, поняв, что публичного судилища не будет.

— Что писать?

— Обыкновенно: «Прошу освободить от работы…»

— А как сформулировать причину?

Он посмотрел на меня в упор и продиктовал, тщательно выговаривая слово за словом:

— «…освободить от работы по собственному желанию в связи с домашними обстоятельствами». Ведь у вас мать больна?

— Да, болеет.

— Вот и пишите.

— С какого числа писать?

— Со вчерашнего.

Я вывел дату, поставил внизу свою фамилию и подал ему листок.

Троицкий бегло глянул на заявление поверх очков и написал что-то в левом углу. Лотом открыл ящик стола и достал трудовую книжку с вложенной туда свернутой в четыре раза бумажкой.

Да, он точно рассчитал меру моего упорства, подписав книжку еще до разговора со мной. Что ж, некоторым вещам у него можно было поучиться.

— Прощайте, Николай Сергеевич. Желаю вам удачи на новом месте.

Руку он мне не протянул, и я мысленно поблагодарил его за это. Ведь по интеллигентской слабости я мог и пожать ее!