Дождь идет

Я слышал, как она вполголоса что-то говорила мадемуазель Фольен, а в комнате меня встретила широченной улыбкой тетя Валери:

— Надеюсь, уж на этот раз они его поймают! Что вдруг на меня нашло? Я пригрозил:

— Если ты скажешь… — Кровь громко стучала у меня в висках, и, так как отступать было поздно, я пошел напролом: — Если ты скажешь, я тебя убью!

VII

Вчера я пытался расспросить матушку. Она почти не изменилась, и в ее белокурых волосах едва проглядывают белые нити. Живет она в Кан и, но воле случая, снимает квартиру в доме, где управляющим некий мосье Жамб, служивший в письмоводителях у того самого адвоката, к которому ездила тетя

— Господи, Жером!.. Неужели ты все это помнишь?..

Матушке пришлось напрячь память.

— Ты имеешь в виду ту историю, которая случилась, когда у нас жила тетя Валери?.. Анархист, у которого был сын, маленький мальчик?.. Мальчик потом умер в санатории…

— Не в санатории, — мягко поправил я. — Бабушка отвезла его в горы, неподалеку от Ниццы…

— Как подумаешь, до чего тетя Валери меня мучила из-за лука — порея!

Тут пришел мой черед удивиться. Я помнить не помнил ни о каком луке-порее.

— Ты не помнишь?.. Она же не выносила порея, даже запаха его… И уверяла, что я кладу его в супы и в рагу… Пользуясь тем, что я в лавке, она поднимала крышки у кастрюль.

— А ты в самом деле не клала?

— Самую малость, для пикантности. Но всегда потом вынимала… Как-то вечером она обнаружила кусочек у себя в тарелке… Ты лежал в постели больной… Это когда у тебя была свинка… Я очень устала… Она обозвала меня лгуньей, потому что я сказала, что порея там нет. Потом, слово за слово, уж не знаю, чего она только не наговорила… Твой бедный отец, он же всегда молчал, побелел как мел… Кончики усов у него вздрагивали… Он встал… Даже не знаю, как он мог это выговорить: "Я попрошу вас сейчас же замолчать!.. Моя жена у себя дома, слышите? А вас с завтрашнего дня здесь не будет…" Кажется, тетя обозвала его убийцей… Назавтра она не пожелала уехать, всячески за нас цеплялась… Ее чуть не силком пришлось подталкивать, чтобы посадить на поезд…

— Ну, а арест?

— Ах да!.. Это произошло незадолго до того… Там как будто была обещана награда?.. Постой!.. Припоминаю, да… Это аптекарь из Лизье помог его найти… Этот человек… как же его звали?

— Рамбюр… Гастон Рамбюр…

— Верно. Бросая бомбу, он сильно поранил себе руку… Все, кто его видел, указывали, что левая рука у него забинтована… Чтобы купить бинты и лекарства для перевязки, его мать, понимая, что тут все с нее глаз не спускают, отправилась пешком в Лизье и зашла там в ближайшую к вокзалу аптеку… И надо же так случиться!.. Угадай, кто оказался в аптеке?.. Урбен!

— Наш Урбен?

— В Лизье в тот день была ярмарка, и Урбен поехал туда с отцом… Не знаю, что ему понадобилось в аптеке, но он увидел там мадам Рамбюр… А мадам Рамбюр Урбена не знала… "Знаете, кто это?" — просто так, ни о чем не думая, спросил он аптекаря. Но аптекарь — тот подумал, сообразил и отправился в полицию. Он продал ей перекись водорода и все необходимое. Полиция сделала обыск у Рамбюров и удостоверилась, что ни у нее, ни у ее внука нет никаких ран…

— Если я не ошибаюсь, всю премию аптекарю выдать не захотели и половину поделили между собой полицейские.

Я пытался навести матушку на разговор о самом аресте. Но, видимо, ее память устроена иначе, чем моя. Она хорошо помнила все, что ей рассказывали, как, например, эпизод с аптекарем, и забыла, какая в тот вечер стояла погода

Вижу, как, напрягая память, она отвечает:

— Шел дождь, да?

— А вот и нет! — торжествую я. — Дождь шел целый день, но к вечеру поднялся ветер. Неужели ты не помнишь, как при луне серебрилась шиферная крыша рынка, как зеваки взобрались туда, будто смотреть фейерверк?.. Не помнишь, как жандармы мочились у нашего дома?..

Она покачала головой.

— Нет… Не обратила внимания…

Если я обращаюсь к матушке, то лишь затем, чтобы восполнить пробелы; некоторые картины встают передо мной настолько живо, словно это происходило только вчера.

Родители были люди не любопытные: мы сели за стол, даже не попытавшись узнать, что предпримут полицейские. Ставни были опущены. Газовый рожок в лавке подвернут, и отец, орудуя ножом и вилкой, рассуждал о нашем старом жеребце Кофе, которому скоро придется искать замену.

Несколько раз, услышав на улице шум, я вздрагивал, звуки были какие-то непонятные: шаркающие шаги, голоса, бестолковое хождение взад и вперед, будто по утрам перед открытием рынка.

И вдруг пронзительный свисток, как в то воскресное утро, когда, заложив пальцы в рот, свистела ватага молодых ребят. Отец встал из-за стола и направился к закрытой на засов двери.

— Осторожно, Андре!.. — предостерегла матушка. Он приоткрыл дверь; потянуло сквозняком, и к нам ворвался гул голосов.

— Не надо, Андре… Зачем напрасно рисковать!.. Если тебе не терпится посмотреть, иди к окну…

Я потихоньку выскользнул из кухни и поднялся наверх; в комнате было темно, но туда проникал свет с улицы. Вот тут я и обратил внимание на луну или, вернее, на залитую луной ослепительно сиявшую крышу рынка: Там еще никого не было.